ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА ПЕРЕВОДА

     Предлагаемый публике русский перевод «Истории Философии» Вебера возник случайно, чем и объясняется то обстоятельство, что за границею эта книга появилась в 1872 году (первое издание), а в переводе только в 1881. Года два тому назад я рекомендовал студентам, слушавшим мои лекции по истории философии, некоторые статьи из книги Вебера в пособие к лекциям для экзамена. Тогда же одним из слушателей некоторые из этих статей были переведены, и перевод мною был исправлен. В настоящем году один из бывших моих слушателей, господин Линниченко, обратился ко мне с вопросом, нахожу ли я полезным перевести всю книгу Вебера на русский язык и могу ли я взять на себя просмотр перевода, если он с товарищем переведет её. Я отвечал на то, и другое утвердительно; и тотчас же было преступлено к делу.
     В самом деле, я считаю книгу Вебера весьма полезною в двух отношениях: 1) как учебное пособие для студентов университета, академии и т. подобное и 2) как руководство для образованных русских читателей при первоначальном знакомстве с философией. В отношении к первой и особенно второй цели книга Вебера рекомендует себя ясным, понятным и живым изложением, сравнительно и с отечественным курсами истории философии, и с переведенными с иностранных языков (Бауера, Швеглера и тому подобное). Правда, есть в русской переводной литературе одна книга, также ясно и толково написанная - это «история философии» Льюиса: но, к сожалению, книга эта есть произведение односторонних воззрений, признанных таковыми даже самим автором в позднейших его сочинениях (например, - «Вопросы о жизни и духе»). Благодаря стечению разных случайных обстоятельств, а также и благодаря удобному и понятному, ясному изложению, сочинение Льюиса имело весьма значительное и неблагоприятное для развития философского знания в нашем отечестве влияние. Мы знаем это фактически, что на основании сочинения Льюиса не один молодой читатель счел философию пустою забавою ума и безвозвратно отрезывал себе путь к действительному знакомству с её историею по другим сочинениям. Мы вовсе не хотим сказать, чтобы книга Льюиса не имела ценности сама по себе и охотно признаем, что если уже существует так называемая положительная философия, сущность которой состоит в отрицании философии, то совершенно законно, чтобы существовала и история философии с этой точки зрения. Напротив книга, написанная таким даровитым человеком, как Льюис, полезна для направлений, признающих философию, ибо возбуждает их к борьбе за существование, а следовательно, к большой выработанности и основательности своих систем. Но все это хорошо не у нас, а в странах, где рядом с направлением, отрицающим философию и метафизику, существуют многие, признающие и то, и другое и имеющие многочисленных, искренних, даровитых и знающих представителей и защитников, в странах, где не только могучи традиции великих творцов философии, Бруно, Декарта, Малебранша, Спинозы, Беклея, Юма, Лейбница, Канта, Фихте, и т.под., но где еще живы и влияют концепции Платона, Аристотеля, плотина и т. подобное. У нас же, где всегда философия была каким-то контрабандным товаром, где не только нет собственных великих традиций, но даже нет в переводе ни одного из европейских философов; у нас, где в силу разных причин, к числу которых относится и удар, нанесенный философии в Росси в начале пятидесятых годов, не только всякий школьник пожимает плечами, например, при имени Платона или Канта, но обнаруживается местами или двусмысленное, или же прямо глумящееся отношение к философии даже со стороны людей, получающих столовые, квартирные и т.д. за философию, - у нас книга Льюиса производила вредное, по своей односторонности, влияние.
     Итак, по ясности, живости, удобопонятности изложения, сочинение Вебера нисколько не уступает сочинению Льюиса, но оно превосходит это последнее, по своему истинно философскому духу, по интересу, но, вместе с тем, и беспристрастию отношения к влияниям философской науки. Автор «истории Европейской Философии» на столько беспристрастен, что объясняет и оправдывает (конечно, относительно) те направления, от которых наиболее далеко его собственное (см. заключение).
     Наконец, укажем еще на одно хорошее качество истории Вебера. Он постоянно помнит сам и напоминает читателю о единстве и связи философских систем в их историческом развитии. Из его сжатого, не расплывающегося в мелочах и подробностях, но не опускающего ничего существенного изложения, читатель видит, что все многочисленные системы философии касались одних и тех же вопросов и что различие систем зависит не от произвола или каприза философов, но от естественного различия точек зрения, с которых можно посмотреть на предмет философии, т.е. на сущность мира, характер мирового процесса, его цель и т.п., а также и на возможность познания этого предмета. Далее Вебер никогда не пропускает возможности указать читателю, что различные системы могут быть согласованы в целом или частях, и что, по мере уяснения философских вопросов, мы все более и более можем надеяться на синтез систем и на произведение философии, как науки, в том виде, которого достигли другие науки, т.е. в вид однообразной научной системы, разрабатываемой сообща и в согласии силами многих ученых по общепринятым методам.
     Воздерживаясь от суждения о философской точке зрения Вебера, называемой им конкретным спиритуализмом, и предоставляя это суждение читателю и критике, мы сообщим теперь некоторые сведения о его личности, заимствованные нами из статьи одного немецкого журнала (Philosophische Monatshefte, 1875, XI Band стр. 9 и следующие).
     Вебер страсбургский уроженец, получил первоначальное воспитание в протестантской гимназии своего отечественного города и закончил его на теологическом факультете местного университета. Но философское свое образование он дополнил в германских университетах Берлина, Галле, Иены, Ерлангена и Тюбингена. С 1864 г. был профессором философии протестантской семинарии в Страсбурге, а с 1872 - университета. По своей национальности, образованию и философскому направлению Вебер принадлежит более немецкой науке, но француз по государственной принадлежности, Вебер честно служил и служит своему политическому отечеству и, кроме предлагаемой «истории европейской философии», написал следующие сочинения на французском языке: Le system dogmatique de Marheineke, Strasburg 1857; Examen critique de la philosophie religieuse de Schelling, Strabourg 1860; De l’economie du Salut-Etude sur le dogme dans ses rapports aves la morale, Strassburg 1863; Jntroduction nistorique a la philosophie Hegelinne, Strassburg et Paris 1866.

А.К.
1881 года, Сентября 3 дня

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

     Издана сейчас после волнений 1871 года и при самых неблагоприятных обстоятельствах, История Европейской Философии все-таки была встречена с самым теплым радушием и одобрением. Встречу такую я приписываю, без всякого сомнения, не особенным достоинствам, которые я прежде всего отказываюсь признать за моим трудом, но тому обстоятельству, что труд мой подоспел, чтобы весьма несовершенно пополнить явный пробел.
     Этим вторым изданием воспроизводится без всякого изменения первое издание, если не считать дополнением нескольких предварительных замечаний и более обширного заключения, которые я прибавил к этому изданию.
     Были случаи ошибочного понимания того смысла, который я приписываю термину конкретного и абсолютного спиритуализма, особенно в Германии и в Англии, где слово: спиритуализм, очень часто считается синонимом спиритизма. Назвав свою точку зрения спиритуалистическою, я хотел сказать, что, для меня существует реальность, стоящая выше атомов, игра которых образует собою всеобщую жизнь; это - добро, справедливость, долг, идеал. Но эта реальность, по преимуществу, вне которой есть пустота, иллюзия, ничто, не представляется, на мой взгляд вне мировой сущностью; non longe est ab unoquoqve nostrum, напротив, она есть сама суть вещей, душа мира, как говорили древние, жизнь нашей жизни. Эта духовная реальность вместе с существами, индивидуумами, атомами - дело не в термине - которые служат ей органами, образуют живое единство, которое разделяется, анализируется, рассекается только абстракцией. Вот поэтому тот спиритуализм, исповедуемый мною, есть спиритуализм конкретный, абсолютный, монистический.
     В последние десять лет на горизонте философском взошли новые светила. Если я не посвятил специальных параграфов таким первоклассным мыслителям, как Герберт Спенсер и Эдуард Гартман, то это потому, что я и в этот раз придерживался своего правила говорить в подробностях о тех только, кто уже больше не живет.
     Впрочем, между моими заключениями и философией бессознательного найдется немало точек соприкосновения; мой метод есть её метод. Подобно Гартману, я думаю, что наблюдение, индукция, методы положительной науки одни и те же и для здравой философии. Вместе с ним я признаю, что «абстрактная» идея есть столь же бесплодный метафизический принцип, как и спекуляция apriori, и что воля без идеи ничем не отличается от силы - материи и недостаточна для объяснения финальности вещей. Наконец, вместе с ним я принимаю, что хотя абсолютное знание есть утопия, но все-таки философия может достигнуть до такой степени вероятности, которая в действительности равносильна достоверности.
     Я оставлю ему, однако, в упрек то, что он отделил идею от воли настолько, что сделал из них две сущности противоположные и враждебные друг другу; в этом отношении он стоит ниже Шопенгауэра, если не последовательного, то, по крайней мере, решительного мониста. Особенно ставлю я ему в упрек то, что он производит мир из чистой случайности и, вообще, что он видит начало его во времени. Вселенная так же вечна, как и ее принцип. Если бы Гартман отказался от своей странной гипотезы вселенной, которая началась, он был бы этим принужден отказаться также и от того не менее странного положения, что мир кончит тем, что погибнет в отчаянии и в отвращении от бытия. Небесные светила, миры образуются, изменяются, распадаются; индивидуумы, нации, возникают, рождаются и умирают; но сама вселенная, мир так еж точно не окончится никогда, как он и не начинался; он не может не существовать, потому, что идеал существует и не может не реализоваться. Желать привести его к небытию - это бесполезная и нелепая попытка.
     Конечно, пессимист тысячу раз прав, принимая зло серьезным образом; действительно огромное большинство разумных существ не знают счастья; также верно и то, что все, за немногими исключениями, хотят жить, несмотря на свои мучения. Они хотят чего-то, что, нельзя согласиться с этим, кажется нелепым. Но что же это хотение доказывает, как не то, что они принуждены к этому высшим могуществом, восставать против которого безумно? Это могущество или абсолютно неразумно или же бесконечно злобно, или в одно и то же время оно и мудрое, и доброе. Если бы оно было абсолютно неразумно, оно не могло бы создать ни космос, ни, в особенности, это чудо финальности, которое мы называем человеком. Если бы оно было разумно, но бесконечно зло, то, значит, предавая мучению, в течении миллиардов веков, мириады тварей, оно находит в этом бесконечное удовольствие; но в таком случае мы имеем, оп крайней мере, одно счастливое и бесконечно счастливое существо.
     Следовательно, даже в этом случае абсолютный пессимизм был бы ошибкою. Но спешу сказать, такого случая невозможно предположить. В нас есть идея добра, справедливости, долга: по гипотезе же, что дьявол есть творец мира, оказалось бы, что идею добра вселило в нас существо бесконечно злое. Но возможно ли это? В крайнем случае, можно было бы отвечать, что он вселил ее в нас, чтобы прибавить к нашим физическим страданиям еще треволнения и угрызения совести. Но, чтобы дать нам идею добра, он должен был бы сам ее постигнуть; мало того, что он был бы в таком случае, источником и первой причиной этой идеи, ибо мы предполагаем его абсолютным, мы предполагаем его Богом. А если так, то раз дьявол, постигающий идею добра, и, что еще гораздо важнее, сам её производящий, разве он дьявол? Очевидно, что если он творец идеи добра, то он вовсе не абсолютно зол; напротив, он добр, абсолютно добр.
     Итак, в конце концов, возможна только третья гипотеза: могущество, обязывающее нас хотеть нечто нелепое, это само добро, которое хочет быть, это сам идеал, который хочет быть реальностью. Но добро реализуется только живыми существами и жизнь неотделима от труда, нужд и страданий. Отсюда вытекает то странное явление, на первых порах ставящее в тупик самую проницательную мысль, что мириады существ хотят страдания, или, по крайней мере, того, что неразделимо с ним - жизни. Дело в том, что с одной стороны существование, т.е. труды, нужды, страдания, примешанные всегда к удовольствию, составляют неизбежную среду для реализованного добра, осуществившейся добродетели, исполненного долга, а с другой стороны, добро, как абсолютное, как бытие и деятельность, не может не быть и не действовать.
     Эта творческая энергия добра (скажу по-немецки - Wille zum Guten) и есть верховное и первое начало, причина (le pouquoi) вещей. Платон провозгласил ее в древности, а Канту принадлежит честь, что он в свою очередь подтвердил ее; между тем хотение жить Шопенгауера (der Wille zum Leben) есть в действительности только вторая причина, возникшая в силу высшей воли, и есть только средство. Мы хотим быть и наслаждаться, и чаще всего мы не сознаем никакого другого желания, кроме желания жизни и счастья; во все сущности мы желаем только средство, необходимого для осуществления цели, которая от нас ускользает. За жизнью и наслаждением, составляющем ближайшую цель наших усилий, стоит добро, которое составляет последнюю цель, в которой мы стремимся помимо нашего ведома; вместе с тем оно есть и первое начало, которое заставляет нас жить. Проклинайте сколько угодно это добро, которое хочет быть, этот идеал, который хочет стать реальностью! Называйте это начало вещей злым, несправедливым, жестоким, а сознаваемый им мир самым дурным из возможных миров! Все это напрасно! Вы тем не помешаете ни осуществлению добра, ни существованию идеала in concreto. Вам удастся, может быть, поселить в нескольких индивидуумах отвращение к существованию; но никогда этого отвращения не может быть в абсолютном. Лучше посмотрим на вещи с действительной точки зрения и вместо того, чтобы приглашать людей к утопиям нирваны, предложим им истинное, единственное средство улучшить их судьбу, моральное направление.
     Если мир далеко не лучший из миров, то от нас зависит, чтобы он стал лучшим; а для этого стоит только возвратиться к идеальному, которое мы покинули, и к культу добра, которое нами отвергнуто.

Альфред Вебер
Страсбург, 2 августа 1878 г.