Вместо предисловия

   Настоящая книга содержит в первой своей части семнадцать обвинительных речей и кассационных заключений, напечатанных с 1888 года по 1896 год в отчетах газет о судебных заседаниях Уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената — и служит, поэтому, продолжением вышедшей в 1888 году книги «Судебный речи» (1868—1888). К тому же периоду времени относятся две трети сообщений воспоминаний и юридических заметок, вошедших во вторую ее часть. Таким образом книга касается участия автора в нашей судебно-юридической жизни преимущественно за последние годы. Оттого она так и названа.

   В конце книги помещены — алфавитный указатель объяснена и ссылок юридического характера и указатель приводимых статей закона. В приложениях — автор позволил себе поместить заметку о Спинозе, в виду того значения, которое имеют для учения о праве взгляды этого мыслителя — и обзор космографии Петровских времен, находящейся в некоторой связи с трудами Д.А. Ровинского о космографиях, упоминаемыми в относящемся к нему сообщении Юридическому Обществу. Наконец — заключение по делу Кетхудова и др. — речь о Достоевском и статья о Кавелине, нашедшие себе место во втором издании «Судебных речей» в 1890 году, повторены в настоящей книги для тех из читателей, у которых имеется первое издание «Судебных речей».

  

   Предполагая принять участие в Международном Тюремном Конгрессе, бывшем в С.-Петербурге в 1890 году, и произнести речь об известном английском филантропе Джоне Говарде, автор, собирая сведения о русских его последователях, встретился с данными, относящимися к деятельности старшего врача Московских тюремных больниц с 1829 по 1853 год — доктора Феодора Петровича Гааза.
   Чем дальше шло ознакомление с разбросанными по различным изданиям заметками и воспоминаниями о Гаазе, тем ярче и привлекательнее выступала, в своей величавой простоте, его, совсем забытая в настоящее время, личность, заслоняя собою образ Говарда.
   Разбор обширного архивного материала по делам и журналам попечительного о тюрьмах общества, — рассмотрение рукописей и писем Гааза — и сношения с людьми, лично его знавшими или слышавшими о нем от его друзей или близких знакомых, — дали возможность подробно изучить сердечную глубину и нравственную высоту этого человека во всех проявлениях его трудовой, всецело отданной на служение человечеству, жизни.
   Результатом этого изучения был ряд публичных чтений о Гаазе в пользу голодающих в 1892 году. К сожалению — автор был лишен возможности, за недосугом, придать надлежащее для печати развитие тем очень кратким заметкам, по которым читались эти лекции, а также дополнить их разнообразными данными, полученными уже впоследствии. Он не теряет надежды сделать это в недалеком будущем. Составляя книгу «за последние годы», автор не может, однако, отрешиться от воспоминания о тех часах, которые в течение этих лет были проведены им в изучении личности и жизни Гааза и в беседах о нем. Поэтому, не ожидая «недалекого будущего» он с благодарным чувством посвящает свою книгу памяти Феодора Петровича Гааза, ограничиваясь ныне сообщением лишь самых кратких о нем сведений.
   Ф.П. Гааз (Фридрих-Иосиф) — старший врач Московских тюремных больниц, родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близ Кельна, изучал медицину в Вене, впервые приехал в России в 1803 г. и поступил на службу в 1806 г., в качестве главного врача Павловской больницы в Москве. В 1809—10 гг. дважды ездил на Кавказ, где изучил и исследовал минеральные ключи у подошвы Машука и в Ессентуках, открыв в последнем месте известный серно-щелочной источник и описав результаты своего путешествия в превосходной книге: «Ma visite aux eaux d’Alexandre en 1809 et 1810». Отправившись после Отечественной войны заграницу, на родину, он вскоре решился окончательно поселиться в России — и с 1813 г. жил безвыездно в Москве, где считался, в 20-х годах, выдающимся и любимым врачом, имея обширную практику и весьма хорошие средства.
   Открытие в Москве, в 1829 г., комитета попечительного о тюрьмах общества, в состав которого он был призван Московским генерал-губернатором кн. Д.В. Голицыным, имело огромное влияние на всю его жизнь и деятельность. Предавшись заботе об участи арестантов с не иссякающей любовью и неустанной энергией, Гааз оставил постепенно свою врачебную практику, роздал свои средства и, совершенно забывая себя, отдал все свое время и все свои силы на служение «несчастным», сходясь во взгляде на них с воззрением простого русского человека. Состояние тюремного дела в России было, перед введением тюремных комитетов, самое печальное. Даже в столицах — полутемные, сырые, холодные и невыразимо грязные тюремные помещения были свыше всякой меры переполнены арестантами, без различия возраста и рода преступления. Отделение мужчин от женщин осуществлялось очень неудачно; дети и неисправные должницы содержались вместе с проститутками и закоренелыми злодеями. Все это тюремное население было полуголодное, полунагое, лишенное почти всякой врачебной помощи. В этих школах взаимного обучения разврату и преступлению господствовали отчаяние и озлобление, вызывавшая крутые и жестокая меры обуздания: колодки, прикование к тяжелым стульям, ошейники со спицами, мешавшими ложиться и т.п. Препровождение ссыльных в Сибирь совершалось на железном пруте, продетом сквозь наручники скованных попарно арестантов. Подобранные случайно, без соображения с ростом, силами, здоровьем и родом вины, ссыльные, от 8 до 12 человек на каждом пруте, двигались между этапными пунктами, с проклятиями таща за собой ослабевших в дороге, больных и даже мертвых. Устройство пересыльных тюрем было еще хуже, чем устройство тюрем срочных.
   Гааз постиг и всем сердцем усвоил себе высокую задачу попечительного о тюрьмах общества. Двадцать три года, изо дня в день, словом и делом боролся он с напрасной жестокостью в осуществлении наказания, обращавшею кару в муку, и был заступником за «человека», черты которого он учил видеть и находить в самых грубых отверженцах общества. Предпринятый им, прежде всего, поход против прута, после долгих противодействия, затруднений и неудач, окончился, при содействии князя Голицына, относительным успехом: было разрешено всех ссылаемых, шедших чрез Москву из 22 губерний, препровождать не на пруте, а в кандалах. Хотя защитники прута и взяли верх после смерти Голицына (1844), но фактически, до самой кончины Гааза, вследствие его просьб, настоящий и пожертвований, никто из Москвы на пруте не уходил. На кандалы, для перековки ссыльных, особой суммы не отпускалось, и Гааз постоянно снабжал пересыльный замок изготовленными по его заказу, значительно удлиненными и облегченными кандалами, деньги на которые, чрез него же, постоянно представлялись в тюремный комитет — «неизвестным благотворителем». Благодаря председательству Гааза, было отменено бритье половины головы женщинам и ссыльным, а также страждущим колтуном. По его ходатайству, быль устроен, на средства купца Рахманова, рогожский полуэтап и под его личным надзором перестроена значительная часть Московского губернского тюремного замка, сообразно с требованиями гигиены и разумного человеколюбия; наконец, он же добился, — после упорных препирательств с тюремным комитетом и ряда пожертвований от того же «неизвестного благотворителя», — обшития кожей, сукном или полотном ручных и ножных обручей от цепей ссыльных, при чем вскоре (в 1836 г.) эта мира была обязательно распространена на всех пересылаемых в России.
   Присутствуя при отправлении каждой парии арестантов из Москвы, знакомясь с ними и их нуждами за нисколько дней до их ухода, Гааз заставлял перековывать их при себе, следил за их здоровьем и решительным образом оставлял на некоторое время в Москве — несмотря на постоянные столкновения с местным начальством, протестовавшим против делаемого им беспорядка в статейных списках — всех тех, кто быль болен, слаб или нуждался в душевном утешении и ободрении. Наделив привезенными им припасами остальных, благословив и поцеловав тех, кто, по его выражению, «hat es nicht bös’ gemeint», Гааз шагал иногда вместе с партией нисколько верст и затем, распростившись вновь и наделив всех сочиненной им нравоучительной книжкой: «А. Б. В. христианского благочестия», возвращался домой «удручаемый мыслью», как он писал в одном официальном рапорте, «об ангеле Господнем, который ведет свой статейный список». Но этим не оканчивалась его забота об ушедших. Он переписывался с ними, исполнял их просьбы издалека — видался с их родными, высылал им деньги и книги. Ссыльные прозвали его «святым доктором», с любовью расспрашивали о нем посещавших сибирские поселения лиц и соорудили на свой счет в память его, в Нерчинском остроге, икону св. Феодора Тирона.
   Но и находившиеся в Москве арестанты в равной мере пользовались самоотверженным участием Гааза. Он настоял на учреждении в 1834 году из директоров тюремного комитета справщиков по арестантским делам и, когда они очень скоро охладели к этой обязанности, один за всех исполнял ее, собирая справки по делам, ходатайствуя об ускорении последних, разъезжая, несмотря ни на какую погоду и на огромные московские расстояния, по судам, канцеляриям и полицейским участкам. Он собрал в разное время большие суммы для снабжения пересылаемых арестантов рубахами, а малолетних — тулупами; он же в течение 20 лет делал ежегодные пожертвования на покупку бандажей для арестантов, страдающих грыжей. Наконец, Гааз был настойчивым ходатаем за тех, кто по его предположение, оправдываемому тогдашним состоянием уголовного правосудия, был невинно осужден, или же, по особым обстоятельствам заслуживал и особого милосердия. В журналах Московского тюремного комитета записано 142 предложения Гааза о ходатайствах относительно пересмотра дел щи смягчения наказания. В этого рода хлопотах он не останавливался ни перед чем, вступал в горячие споры с митрополитом Филаретом, писал письма Императору Николаю и прусскому королю, брату Императрицы Александры Феодоровны, а однажды, при посещении Государем тюремного замка, умоляя о прощении 70-летнего старика, предназначенного к отсылки в Сибирь и задержанного им по болезни и дряхлости в Москве, не хотел вставать с колен, пока растроганный Государь не изрек помилования.
   Сознавая, что многие из преступников явились сами жертвами отсутствия религиозно-нравственного развития, Гааз особенно заботился о последнем. Пользуясь дружбой петербургского негоцианта Мерилиза, он склонил его к обширным пожертвованиям (до ста тысяч экземпляров) духовно-нравственными книгами и Священным Писанием, для раздачи арестантам, сам, кроме того, закупая большие партии таких книг для отсылки в Сибирь. Между арестантами было много ссылаемых по распоряжению помещиков. Иногда они следовали с детьми, иногда дети оставлялись и родители шли в Сибирь одни. Гааз горячо, но бесплодно старался побудить комитета к ходатайству о пересмотри 316 и 322 ст. т. XIV, предоставлявших помещикам право ссылки их крепостных. Более успешны были его хлопоты о выкупе оставленных детей, для отдачи их родителям, и о дозволении помещиками не разлучаться детям с родителями. Комитет, отчасти на сумму, завещанную в распоряжение Гаазу Ф.В. Самариным, отчасти на представленные Гаазу пожертвования «некоторых благотворительных лиц», выкупил с 1830 по 1853 г. 74 человека и успешно ходатайствовал о безвозмездном отпуске детей к родителям в 200 слишком случаях. По почину Гааза, тюремный комитета с 1830 г. ежегодно уделял из своих средств сумму на «искупление» несостоятельных должников, а с 1832 г., при деятельном участи Гааза, был собран капитал для помощи семействам несостоятельных.
   Как тюремный врач, Гааз проявлял необычную личную заботливость о больных, лечившихся в тюремной больнице — отделении Старой Екатерининской в Москве. Он по нескольку раз в день навещал их, беседовал с ними подолгу о их делах и домашних, и настойчиво требовал, чтобы в больнице никто — ни больные, ни служебный персонал, ни посетители — не лгали. Обнаружив ложь, он энергически штрафовал в пользу бедных — и служащих, и посетителей. Не добившись утверждения составленного им устава трезвости между служащими, он все-таки фактически ввел его в действие. Воспользовавшись временным перемещением арестантов в казенный дом близ Покровки, он, по выводе их оттуда, стал принимать туда бесприютных, заболевших на улицах, — и постепенно, подвергаясь всевозможным нареканиям и начетам, после горячих просьб и слез перед генерал-губернатором, требовавшим немедленного очищения казенного дома, добился молчаливого узаконения заведенного им обычая. Так мало по малу образовалась, без официального утверждения, благодаря упорству «святого доктора», полицейская больница, называемая народом до сих пор «Газовской». Со введением нового городского устройства, это любимое детище Гааза получило прочную организацию и существует ныне под именем больницы имени Императора Александра III.
   В небольшой квартире при этой больнице, в самой скудной обстановке, среди книг и астрономических инструментов, жил последние годы и умер Гааз; в ней же подавал он советы массе приходивших к нему по утрам больных, снабжая их бесплатно лекарствами и делясь с ними своими последними скудными средствами. Популярность его среди населения Москвы была столь велика, что во время холеры 1848 г. граф Закревский просил его, при разъездах по городу в известной всем старомодной пролетке, останавливаться на площадях и успокаивать народ, который его охотно слушал, безусловно веря «своему доктору». В это же время, чтобы убедить товарищей-врачей в безопасности прикосновения к холерным больным, почти 70-летний Гааз сел в ванну, из которой только что был вынуть умиравший холерный, и просидел в ней полчаса.
   Своеобразный в одежде, — одетый во фрак, жабо, короткие панталоны, черные чулки и башмаки с пряжками, оригинальный в образе жизни и в языке — живом и страстном, — Гааз жил в полном одиночестве, весь преданный делу благотворения, не отступая ни перед трудом, ни перед насмешками и унижением, ни перед холодностью окружающих и канцелярскими придирками сослуживцев. Его девиз, неоднократно повторяемый им в посмертной его книге «Appel aus femmes»: «торопитесь делать добро», подкреплял его и наполнял своим содержанием всю его жизнь. «Чудак» и «фанатик» в глазах одних, «святой» в глазах других — он бестрепетно говорил всем правду и был всегда бодр и ясен духом. Высокий ростом, сангвиник, с добрыми и вдумчивыми голубыми глазами, в поношенном платье и заштопанных чулках, он был вечно в движении и никогда не бывал болен, пока первая и последняя болезнь не сломила его. Он умер 16 августа 1853 г., трогательно простясь со всеми, кто шел в открытые по его желанию двери его квартиры, и был, сопровождаемый громадной толпой народа, похоронен на католическом кладбище на Введенских горах.

 

С.-Петербург, 23 апреля 1896 г.