ВВЕДЕНИЕ
 

     Критика парламентского режима и системы легальности, все наблюдения, все исследования и ученые построения юристов и политических писателей, как бы ни были различны их манеры, их выводы и партии, к которым они принадлежат, имеют общую точку отправления - это вера в действительную силу законов.

     Формула этой веры может быть выражена в следующих словах: организация социальных отношений принадлежит изданным в надлежащем порядке законам, только законам, с их предупредительными правилами и с их велениями.

     Эта вера, разработанная философами XVIII века, преемниками легистов старой Франции, проведенная в жизнь депутатами революционных собраний, поддерживаемая всеми режимами и в настоящее время черпающая свой авторитет в конституции 1875 года, является официальным постулатом нашей политической организации; равным образом она лежит в основании метода исследований историков, юристов, публицистов; она же вдохновляет ту парламентскую деятельность, которую профессор Мейниаль назвал «законодательным помешательством». Таким образом, она является и политическим принципом, и методом действия, и, наконец, теоретическим критериумом: она управляет, она учит, она критикует, она клеймит.

     Все то, что идет в разрез с законами, юристы стараются подавать, объявляют произволом, беззаконием, погрешностью и отклонением от необходимых принципов; все это они отбрасывают как заблуждение и ошибку, проистекающую из дурного толкования писаных правил. Закон - это принцип; все, что отклоняется от закона, должно быть приведено к нему - или посредством социального принуждения, или посредством нового закона. Всякое нарушение его велений рассматривается как нечто незаконное, как преступление, как аномалия. Право - это закон, нет прав помимо закона. Вот законодательное помешательство, которого не излечат теоретики преторианской юриспруденции.

     Школьная наука, признавая обязательную силу за обычаем, т.е. совокупностью правил, самопроизвольно выросших под давлением потребностей, рассматривает его, совершенно в разрезе с хронологией, как презюмированную волю законодателя. Итак, понятие писанного закона она распространяет и на неписаные юридические правила обычая и традиции. Таким образом, по самой удивительной фикции, обычай превращается в простую разновидность закона. Теперь считается, что писаный закон создает общество и всецело направляет его, как по старой теории считалось, что только король направляет свое разнообразное и обширное королевство.

     Исходя из такой точки зрения, публицисты не могут видеть иных средств против наших политических бедствий как лучшее применение или лучшая редакция каких-нибудь текстов закона; поэтому они требуют новых текстов, требуют пересмотра конституции. Юрист, который видит всю социальную жизнь через рамки легальности, по убеждению которого все, что незаконно, во имя закона отбрасывает эмпирические правила и «незаконные» явления, не задаваясь вопросом, не составляют ли эти явления целой системы, не образуют ли они, благодаря их постоянной повторяемости и своей устойчивости, действительного права, реальной конституции страны. Все теоретики, проникнутые такою верою, само собой понятно, не пытаются дать объяснение неизбежности отступлений от положительного права; они хотят их уничтожить, они критикуют их от чистого разума, сообразуясь со своим идеальным типом, вырывая явления из их среды, от их источников, от определяющих их условий; такое толкование неизбежно придаст им вид случайных или «произвольных». Так, например, один юрист, авторитет которого велик в школе, г. Гарро, говорит о социализме и анархизме как о «двух злокачественных прыщах, вскочивших на великой революционной ереси общественного договора».

     Вот что придает полемический характер всем трудам, которые затрагивают политическую организацию, даже самым серьезным, даже тем, которые стремятся к самому полному объективизму. Если они исходят и из точных фактов, тщательно собранных и описанных, они толкуют их тенденциозно и, таким образом, отнюдь не давая нам правильного представления о нашем действительном юридическом состоянии, они извращают его форму, его роль и взаимное отношение его частей. Описания, объяснения и построения юристов и публицистов представляют собою лишь набор нападок или похвал по отношению к обществу, которого они не любят или любят чересчур. Не является ли такая метода отрицанием исторической необходимости и социального детерминизма, не делает ли она невозможной науку, беспристрастную систематизацию фактов, раз в их глазах факты по принципу являются чем-то случайным, что могло бы быть иным, могло бы и вовсе не быть? Становятся невозможны ни осмысленная политическая практика, ни юридическая наука, ни социология. Остается только ученая полемика между профессорами и политиками: ибо кто же не сумеет распознать политических и религиозных симпатий, которые определяют произведения наших историков, юристов и социологов?

     Другой метод состоял бы в исследовании текстов законов, их применения и их нарушений, их противоречия с обычаем как элементом развития, при этом и применения и нарушения закона рассматривались бы одинаково как необходимые бесспорно, а priori, как неизбежные явления. В таком случае дело шло бы уже не о критике, не об устранении «незаконных явлений» как фактов более или менее анормальных, исключительных и произвольных; дело шло бы и не о должны бы быть направленных к тому, чтобы закрепить эти явления как материал для нашего конституционного статута, по существу своему столь же законного, как законность и конституционность, буквально понимаемые. Исключения и нарушения вошли бы в область права, которое отныне стало бы рассматриваться как совокупность правил совместной общественной жизни, правил как писаных, так и обычных, в одинаковой мере; они изучались бы как юридические явления, одинаково необходимые, одинаково оправдываемые; это было бы доказательством, что жизнь стала слишком разнообразна, слишком широка, чтобы ее могли регулировать предписания и предвидения человека, будь он мудр, как Минос, и могуществен, как Людовик XIV. Таким образом, усилия юриста вместо того, чтобы стремиться устранить того или другого рода практику как отступление от правил, помогали бы точно определить такую практику, чтобы предоставить ее своей эволюции, не думая ни критиковать, ни управлять фактами.

     Задача историка, юриста, социолога состоит в открытии действительной юридической практики; они должны быть служителями исторической необходимости; не внося в исследование своих верований, они должны искать и исследовать те смутные и неумолимые влияния, которые действуют на всех людей данной эпохи, независимо от того, хотят они этого или нет. Благодаря этим влияниям, самая объективная наука является в то же время и философией. Во всякой политической теории, чтобы понять ее объективно, исследователь должен различать две части: во-первых, она выражает определенное время; во-вторых, она стремится направлять общество. Рассматриваемая в последнем смысле всякая теория ложна: кто еще думает серьезно. Что идеи ведут за сбою мир? Такая теория может быть сохранена лишь как факт, как историческое свидетельство. Конечно, историк может сопоставить теории с практикой, но это сопоставление не должно ли кончаться всегда посрамлением политического или ученого предвидения? Если такая теория не вырождается в простую полемику, она входит в историю и становится новым фактом в руках историка, который стремится только к пониманию.

     Нельзя отрицать исторической преемственности, но нужно иметь в виду характер этой преемственности. Движение, бывшее некоторое время единым, распалось на два направления, которые все более и более удаляются один от другого, сохраняя, впрочем, взаимное влияние руг на друга, это движение буржуазное и движение пролетарское; разделение это смутно сказывалось уже в союзах подмастерьев. Таким образом, мы можем проследить два движения как диалогических ряда; каждое представляет свой особый тип развития; эволюционисты же хотели смешать их между собою, вопреки всякому историческому наблюдению. И то и другое было исторически необходимо, но мы не должны забывать, что эта необходимость, действие которой мы видим в прошлом, зависит от усилий заинтересованного класса и от совершенно непредвиденных нововведений, вводимых развитием индустриальных сил. Одно движение развивает государство и власть, другое - их отрицает и подготовляет профессиональный федерализм и договорную дисциплину: этот конфликт составляет почти все содержание настоящей книги.