ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

     Томас Гоббс обладал чрезвычайно яркой умственной индивидуальностью, которая так объединяет все его произведения. У них есть свой стиль - не только стиль языка, но и своеобразного духовного уклада, и это обстоятельство отводит Гоббсу совсем особое место в истории английской философской и политической мысли. Сложилось представление, что сила этой мысли лежит, главным образом, в ее готовности обращаться к опыту, внимательно брать его материал и обрабатывать его при помощи последовательной, критически проверяемой индукции - словом, представление, что именно на английской почве семена, брошенные Бэконом Веруламским, дали наилучшие всходы. Отсюда даже делались выводы даже о типических умственных качествах, присущим англичанам в противоположность другим народам Европы. Известно, что Бокль в этой склонности к индуктивному мышлению видел характерное отличие англичан даже от столь близких к ним по своей культурной истории шотландцев.
     Все это совсем неприложимо к Гоббсу. Его главная сила лежит в беспощадно-последовательной дедукции из принятых положений. Исходные точки - обычные, которые мы встречаем в обычной философии, но разработка совершенно своеобразная. Стоя между Бэконом и Локком он в этом отношении гораздо ближе к Спинозе, чем к ним обоим. Отсюда, несмотря на радикальные разногласия Гоббса с картезианцами, его пристрастие к геометрической методе. То же самое можно сказать и относительно его политических взглядов. Гоббс, вероятно, может быть признан самым крупным защитником монархического абсолютизма в Англии. Какими робкими перед ним кажутся апологеты королевских притязаний в эпоху Тюдоров. Чуждый всякому историзму Гоббс лишен какого бы то ни было пиетета и к Великой Хартии Вольности и к прецедентам парламентского права. И все-таки как далек он от Иакова I и от Фильмера, и как близок по ходу своей мысли к представителям разрушительной критики, обращенных против религиозных санкции абсолютизма. Недаром это чувство глубокого недоверия и антипатии, которое испытывалось к нему в обществе, окружавшем Карла II - испытывалось людьми, видевшими в себе хранителей истинной монархической традиции.
     Правда, особенно неблагоприятное в этом смысле впечатление произвел «Левиафан», который идет дальше De cive, в особенности, поскольку дело касается религиозных столкновении между политическими и религиозными обязанностями граждан. Но в общем эти различия не так существенны и в трактате «о гражданине» мы видим уже мысль Гоббса совершенно развитой. Великие потрясения, которые пережила Англия в период между 1642 годом (когда появился De cive) и 1651 г. (когда вышел в свет Левиофан) во многом укрепили мысли Гоббса, но не изменили их.
      Сам Гоббс не считал, что его политические воззрения неразрывно связаны с общефилософскими основаниями - по его словам, они могут изучаться отдельно (De corpore VI, 7). И, однако, «Лефиофан», который должен трактовать о «материи, форме и власти государства» (matter? Form and power of a commonwealth) начинается с установления некоторых основ психологии и антропологии. Чувствуется, что здесь Гоббсом руководил правильный инстинкт. Есть внутреннее единство не только его философской системы, но и всего его мировоззрения. Все оно проникнуто характерным тяготением к монизму. Этим, конечно, обозначается только форма воззрении, а не их содержание. В чем сущность последнего?
     Мы знаем, что величайшая трудность для всякого монизма лежит в двойственности для сущего и должного. Человеческий дух ищет здесь какого-то гармонического синтеза, одинаково далекого и от абсолютного раздвоения между «чистым» и «практическим» разумом, выражаясь в терминах Канта, и от их полного смешения. Но люди с монистическим настроением ума и со своеобразной окраской чувств часто готовы разрушить более легким путем эту задачу двойственности сущего и должного, принося одно в жертву другому. Одни, иногда возвышаясь до полного эпического пафоса, иногда впадая в вульгарное морализирование, интересуются лишь тем, что должно быть: их взор устремлен не к космосу, а к необходимому, в их глазах, нравственному порядку. Другие наоборот, отучаются понимать саму проблему должного - должно то, что существует; образуется чистое фактопоклонство.
     К этой второй категории принадлежал и Гоббс: естественная и нравственная необходимость у него сливались, и он гораздо последовательнее проводил подобное слияние, чем Спиноза. Такое фактопоклонство вовсе не исключает совершенно произвольного истолкования и даже утверждения самих фактов. Космос здесь создается по образу и подобию мыслителя. Неудивительно, что притязания на строгую объективность и чистый реализм так часто соединяется с весьма произвольным субъективизмом - совмещение, которому, конечно, не чужд был и Гоббс. Его картина мира изображает последний в том виде, какой бы он имел, если бы в нем действовало несколько основных положений материалистической и сенсуалистической философии. Отсюда постоянная готовность Гоббса идти путем последовательной дедукции, прямолинейной и не колеблющейся под опасением, что ее выводы не будут соответствовать действительности. Впрочем, по его так же чрезвычайно характерному признанию, главным источником человеческих хотя бы теоретических разногласий являются интересы. Если бы они сталкивались вокруг геометрических аксиом, то и последние оспаривались бы.
     Другая черта мировоззрения Гоббса, часто совмещающаяся с исключительным признанием факта - это глубоко пессимистическая оценка человеческой природы. Правда, в этом пессимизме нет печали, нет того чувства, которое проникает страницы экклезиаста и которое так сильно выражено у Леопарди и Шопенгауэра. Если человек человеку волк, то это просто факт природы, который надо принять к сведению, но который бесполезно оплакивать. Нет здесь и мистического пессимизма, на утверждении которого Местр создал философию реакции. Дело гораздо проще и объясняется общеизвестными примерами; люди в пустынных местностях носят оружие, держат свои сундуки запертыми, а отдельные государства даже во время мира постоянно готовы к войне. Нечего удивляться и на эту охоту обижать других - voluntas laedendi, которая по Гоббсу есть одна из глубоких основ человеческой природы. Она может быть ограничена лишь в том случае, если она сталкивается с еще одной более глубокой основой - чувством самосохранения. Смысл естественного права и лежит в том, чтобы ограничить разумом эти наклонности человека. Но это ограничение само по себе не достаточно, если нет организации, охраняющей общий мир средствами принуждения. Такой организацией и является государство. У Аристотеля оно органически вырастает из общительной человеческой природы; у Гоббса оно механически создается как раз в силу отсутствия этой общительности. В этом смысле можно было бы даже говорить об известном сродстве такого понимания и понимания его у Августина, где на государстве лежит печать Кайна. Но у Августина отвержение - хотя и совмещающееся с относительным признанием - града земного делается во имя града небесного; у Гоббса вовсе нет отвержения, а есть напротив полное принятие. Государство стоит для него не ниже а выше человеческой природы, и без государства человеческая жизнь в еще неизмеримо большей степени являло бы картину полного и разнузданного насилия.
     Понятно, что государство всемогуще и абсолютно, что оно воплощается в образе «Левиафана». Нет мыслей более чуждых Гоббсу, чем столь привычные для нас мысли о верховенстве права над государством, о субъективных публичных правах, о самоуправляющихся союзах, территориальных и личных. Правда, такому всемогуществу соответствуют в сущности весьма ограниченные задачи, сводящиеся к поддержанию внешней и внутренней безопасности. Гоббс совсем не сторонник тех широких программ и реформ, которые так соответствовали склонностям просвещенного абсолютизма. Но поддержание безопасности именно в виду насильнических инстинктов человека само по себе требует такого напряжения, что оно возможно лишь при бесспорной неограниченности государственной власти. Государство у Гоббса есть как бы постоянная диктатура.
     Диктатуре наиболее соответствует единовластие - и мы не удивимся увидеть в Гоббсе защитника монархического абсолютизма. Впрочем, он при этом доказывает, что монархия способна вместить и большие свободы граждан, чем другие формы правления, особенно демократия с ее многоголовой тиранией. Но главное преимущество монархии - в наилучшем обеспечении безопасности в мире. Эта санкция настолько существенна, что нет никакой необходимости обращаться к «божественному праву» монархов.
     Известно, что именно это стремление оправдать монархию соображениями простой целесообразности вызвали против Гоббса наибольшие нарекания со стороны его политических единомышленников. В действительности не он первый шел по этому пути. Вспомним хотя бы о средневековой гибелинской теории, которая ярко запечатлелась в так называемом мельфийском законодательстве Фридриха II. Здесь эта санкция занимает вполне самостоятельное место. Но, несомненно, защищать такое полновластие после Якова, который совсем не склонен был отделять теологию и политику, защищать его в среде, в глазах коей «no bishop no king» - было делом неожиданным и рискованным. Впрочем, так ли несправедливы были нарекания? Монархический абсолютизм Гоббса без особенного труда мог быть обращен в абсолютизм демократический. Если в его глазах в монархии монарх есть народ (De Cive XII, 8), носитель всей власти, принадлежащей в естественном состоянии гражданам, то подобное царское достоинство может быть опять возвращено народу и образ Левиафана заменится более отвлеченным представлением общей воли, с которой мы встречаемся у Руссо.
     Этот абсолютизм охватывает и область, которая с таким жаром отстаивалась среди бурь английской революции, как область религиозной свободы. Для Гоббса религиозной свободы не существует совершенно. Истинная религия есть та, которую устанавливает суверен. В De Cive гражданину, которому власть приписывает нарушить закон христианской веры еще разрешается отказать от повиновения, принятие мученического венца (XVIII, 13). В Лефиафане за ним не остается и этого права: внутреннее его убеждение не досягаемо для правителя, но внешнее исповедание должно быть согласным с велениями законной власти, и религиозная ответственность за такое внешнее вынужденное исповедание не падает на гражданина (III, 42). Это самое крайнее развитие того принципа, на котором был заключен первоначальный мир между немецкими протестантами и католиками: cuius region eius religio - кому принадлежит государственное правление, тот должен определять и веру своих подданных. Если нет непосредственного откровения, то и нет никаких оснований в пользу одной религии против другой; все они в одинаковой степени стоят за пределами разума. При такой неодинаковой необоснованности должны действовать интересы безопасности и мира, а вовсе не свободный выбор человека. Такими мотивами руководствуется и властитель, устанавливая в данной стране определенное вероисповедание. Понятно, что Гоббс так отрицательно относился к католицизму, который никогда бы не согласился на такие отношения со светской властью. И нет более нелепого в глазах Гоббса предрассудка, чем мысль, будто католическая церковь может быть естественной союзницей монархии. Мы видим характерный образчик крайней нетерпимости, основанный на крайнем скептицизме - как подобная нетерпимость часто обосновывалась и на органическом утверждении истинности и спасительности какой-либо одной вероисповедной формы. Этот скептицизм и отличает Гоббса от религиозно-политических идей византийского цезаропатизма.
     Таким образом мы имеем у этого мыслителя замечательную систему политического материализма, построенную на основании материализма философского. Получается полное поглощение личности государством - поглощение, вытекающее из самосохранения самой личности. Но как же быть, если мотивы самосохранения нарушаются требованиями государства? Гоббс принужден здесь отказаться от своих требований неумолимого и беспрекословного повиновения. Он слишком номиналист, слишком проникнут сознанием реального бытия исключительно отдельных вещей, чтобы вместе с Руссо поверить в общую волю, повинуясь которой гражданин повинуется сам себе. Впрочем, и эта общая воля оказывается недостаточной. И Руссо заканчивает Contract social исповеданием гражданской религии, без которой нельзя обеспечить крепость общественного договора. Люди, не признающие бытия Божьего, бессмертия души, загробного воздаяния и религиозной обязательности этого договора являются существами необщественными. Это - исповедание савойского викария, который оставил такое неизгладимое впечатление на Эмиля, сделанное государственной религией. Гоббс был бесконечно далек от религиозных изысканий Руссо и в его глазах не было никакой необходимости осложнять политический механизм этими чуждыми ему подробностями. Государственная религия нужна, потому что иначе получится много религий и сект, т.е. создастся опаснейший источник беспорядков и раздоров. А в самоотвержении граждан государство не нуждается: ему достаточно поддержки менее высоких, но более обычных качеств человеческой природы. Тем более что Гоббс даже отказывает подданным в праве самостоятельно судить о добре и зле (De cive XII, 1). Гоббс мог построить подобную систему с большим единством стиля. Чем Спиноза, проникнутый пантеистическим пафосом, превращающимся в своеобразный мистицизм.
     Это единство покупается, конечно, ценой известного однообразия и скудости, но оно дает возможность необыкновенно яркого выражения известных мотивов - философских и политических, дает оно возможность проявиться и тому качеству Гоббса, которое для нас не обесценивается всеми действительно отталкивающими сторонами его мировоззрения - бесстрашию мысли.

С. Котляревский