ПРЕДИСЛОВИЕ

     Считаю нужным сделать несколько предварительных замечаний.
     Настоящая книга представляет собою более или менее самостоятельный член в задуманной автором серии работ, посвященных институтов, истории векселя, вексельные операций… Поэтому некоторые вопросы, имеющие также более или менее общий характер и могшие быть отнесенными к рубрике общего учения о веселее, оставлены мною до последующих работ, отчасти чтобы не увеличивать объема настоящей книги, а отчасти чтобы связать их с некоторыми более частными вопросами, к которым они имеют отношение.
     Пользуясь опытом других стран, автор считал естественным в работе, написанной на русском языке, посвятить особенное внимание русскому законодательству. Поэтому когда речь идет просто о векселе, без ближайшего определения его национальности, следует прежде всего относить сказанное к русскому векселю, если из других обстоятельств не явствует противное.
     Большую услугу автору в исследовании основ вексельного законодательства и критике вексельных теорий оказали обогатившие теорию познания данные, добытые в наше время сравнительным языковедением, этим величайшим приобретением истекшего столетия. С благодарностью вспоминая мыслителя, идеи которого оказали самое большое и самое благотворное влияние на современное «мышление при свете языка», автор считает полезным повторить его собственные слова, изменив свои занятия юриспруденцией, и я должен сознаться, что, начиная свои занятия юриспруденцией и долгое время спустя, мне вовсе не приходило в голову, чтобы рассмотрение языка было сколько-нибудь необходимо для этого. Но потом оказалось, что наше мышление так тесно связано с языком, что, не рассмотрев сначала хорошо силу и значение нашей речи, нельзя достигнуть большой ясности в знаниях, которые, преследуя истину, имеют постоянно дело с предложениями (Локк, Of hum. underst., III, 9, 21).
     Наши понятия - наши слова. Cogitamus, sed verba cogitamus!
     Наше мышление предопределено языком: оно движется в категориях грамматики, принимаемых многими за универсальные, логические категории. Это ошибка, ведущая свое начало еще с Аристотеля. До сих пор огромное большинство ученых представителей индоевропейского человечества и не догадывается, что в логике они в значительной мере имеют дело с дурно понятой грамматикой (missverstandene Grammatik), до сих пор в своих объяснениях они довольствуются часто словами, за которыми критика языка открывает лишь одни мифы. Созданный бесчисленным рядом поколений уже умерших людей, подавляющих своею многочисленностью и количеством исполненной работы наше живущее поколение, язык без ведома об этом большинства ученых людей управляет их мышлением. Люди, лежащие на кладбищах, являются авторами наших знаний верных и фальшивых, творцами нашей мудрости, наших заблуждений. Они управляют, а мы повинуемся. И управляют они при помощи языка. Это верно как по отношению к языку вообще, так и по отношению к языку отдельных научных специальностей. Думая, что мы мыслим, мы в действительности чаще всего лишь воспроизводим под влиянием языка идеи наших предшественников. Как поколение живущих является едва заметною величиною по сравнению с бесчисленными поколениями мертвых, а наша воля в течение одного дня почти нулем сравнительно с их тысячелетнею волей, так мышление современника, даже самого гениального, никогда не может сделаться вполне независимых от мышления предшествующих поколений, создавших язык, на котором мыслит этот современник.
     Эту огромную роль речи в мышлении обнаружило с очевидностью сравнительное языковедение. В этой роли языка в мышлении разгадка того обстоятельства, что душа индоевропейская остается тайною в особом смысле, напр., для китайца и обратно. В речи - сила и слабость человеческого мышления. Сила, потому что при помощи речи мы пользуемся опытом своих предшественников. Слабость, потому что с нею мы незаметно впитываем всех их заблуждения и предрассудки. В этом отношении нет существенной разницы между общим языком народа и языком науки. Иногда даже общий язык народа является в большей мере хранителем здравого смысла, чем язык его ученых, а язык и понятия далекого прошлого более правильными, чем язык и понятия нашей эпохи.
     «От бесчисленного рода предков унаследовали мы язык со всеми его преимуществами и всеми его недостатками. Рассматривая то одну, то другую сторону дела, мы склонны смотреть на себя то как на должников, то как на кредиторов прошлого, быть ему благодарными или жаловаться на него. Унаследованный язык является то полезным, то вредным». …Но во всяком случае… мы не можем обойтись без изучения его, - изучения, разумеется, сравнительного: иного способа понять язык и нет.
     В обществе довольно распространено до известной степени презрительное отношение к слову. Это происходит как по практическим мотивам ввиду того, что слово далеко не всегда совпадает с делом, так и по мотивам теоретическим, так как всем известно, что за многословие скрывается очень часто пустота мысли. Языкознание, подчеркивая тесную связь речи и мышления, как бы надевает царственную корону на то самое слова, в котором мы часто должны признать дну болтовню, ограниченность, пошлость и другие недостатки мысли. Но этот взгляд на роль языковедения является результатом того, что среди ученой и неученой публики укоренилось воззрение на мышление как на что-то сверхчеловеческое, божественное, призрачное: мышление есть нечто особенно возвышенное, почетное, важное - нечто, носящее на себе королевскую диадему. Языкознание, показав связь мышления и речи, лишило мысль всей ее прежней недоступности и ореола величия. Этим оно открыло путь критике туда, куда прежде люди входили только с благоговением и трепетом. Ни одна наука не нашла пощады перед мужественной и сильной критикой языка, основанной на сравнительном языкознании. Понятия, считавшиеся прежде столпом самого надежного и достоверного («научного») мышления, стали таять под лучами критики языка. Самая основа научного мышления, scienta scientiarum - логика - оказалась полною предрассудков и ошибок, так как выросла она из мышления-речи индоевропейского человечества и с самого же начала, с учения о терминах и суждениях, выказывает свою ограниченность при сравнении с мышлением-речью народов иного строя языка-мысли. Где прежняя наука видела основу своих знаний, там сравнительное языковедение и вытекающая из него критика языка-мышления открывает одни мифы, предрассудки, суеверия. Где прежние ученые видели знание, критика языка открывает неведение или, в лучшем случае, только догадки. Сравнительное языкознание и критика языка обращаются в философию, как общую критику, и наглядно, почти осязательно, показывают нам всю глубину и правильность скептицизма лучших мыслителей («знаю, что я ничего не знаю», «наше миросозерцание только наша гипотеза», «наше знание - ничто по сравнению с тем, чего мы не знаем и пр. …). Королевская диадема «мышления» оказывается все чаще и чаще огромною «ложью, надетою на безголовое туловище». Все чаще и чаще видим мы, как наше осененное ореолом науки, истинности, вечности и универсальности «мышление» оказывается одним, а действительность чем-то другим. Все чаще и чаще «наука» оказывается системою слов, в знакомом обществу презрительном значении.
     Вся философия в ее историческом развитии представляет собою не что иное, как критику основных наших слов-понятий. Эта критика обратила в ничто всю почти средневековую ученость, и имя схоластики приобрело сильный оттенок презрения. Эта же критика речи-мышления находит теперь следы схоластики и в современной учености.
     Пусть же живет критика языка на умножение света на счет темы, на прогресс истинного знания на счет кажущегося, на счастье науки и погибель лжемудрствования!
     Идея связи мышления и речи само по себе ненова. Еще Платон называл мышление внутренним разговором. Но идея эта могла принести плоды для теории познания и всех наук только с того времени, когда люди серьезно занялись сравнительным изучением языков.
     Пока люди продолжали держаться абстракцией: пока они на различные лады продолжали повторять общую идею, что мышление есть внутренний разговор, ничего особенного из этого не выходило. Только когда они стали основательно изучать, как именно производится этот внутренний разговор у различных народов (и не одних только арийцев), они открыли вещи, о которых не могли сообщить им ни прежняя логика или грамматика, ни прежняя психология или какая-либо иная наука.
     Потому и важны сравнительное языкознание и критика языка, что результаты их отражаются не на какой-либо специальной отрасли мышления, не на какой-либо отдельной науке или науках, а на всем мышлении вообще, на всех отраслях знания, - в частности, и на юриспруденции.
     Когда эта идея сделается достоянием широких кругов общества, когда все заметят вызываемые ею реформы в общей теории знания и люди займутся более старательно новой логикой, сбудется пророчество Лейбница: ученые начнут совершать чудеса.
     Чудеса будут состоять: 1) в освобождении нашего мышления от заблуждений и предрассудков, живущих в головах самых просвещенных людей нашего времени - отчасти под влиянием языка, всегда носящего в себе пережитки старого и ложного, отчасти под влиянием неправильного пользования языком, мешающего видеть правильное и новое и в старине; 2) в более правильном отношении к действительности, в более точном ее наблюдении, чему мешали и мешают указанные выше застилающие наш умственный взор заблуждения и предупреждения, имя же им легион.
     Язык есть обоюдоострое оружие: полезное и вредное, помогающее и мешающее людям. Научиться хорошему пользованию этим оружием можно только путем сравнительного изучения речи-мышления. Лягушка, живущая в колодце, не видит, по японской пословице, океана. Кто изучает только однородную группу языков (арийских, напр.), тот живет подобно такой лягушке. Французский, немецкий, английский, итальянский и прочие индоевропейские языки почти ничего не дают для русского относительно понимания роли речи в мышлении. Даже значение санскрита не так велико, как, напр., значение восточноазиатских и американских языков. Только знакомство с совершенно особым строем мышления-речи ведет нас к критике нашего собственного мышления-речи: открывает нам его хорошие и слабые стороны, его недостатки и его преимущества.
     Автор этих строе не берет на себя трудной задачи окончательного определения отношения между мышлением и словом. Для его целей это и не нужно. Нужно только указать на то, что все наше научное знание изложено в языке, что критика научного мышления есть вместе с тем критика научного языка, и обратно - критика языка науки есть одновременно критика научного мышления. Критика же языка науки нуждается в общих познаниях о языке.
     Выписывая эти строки в качестве предпосылки к своей работе, я вовсе не льщу себя надеждою победить те предрассудки относительно мышления самого по себе и относительно языка, которыми живет широкое обществ. Неумелая постановка (а только с такою постановкою и знакомо большинство) языкознание может обратить самое интересное в самое отталкивающее и мертвящее, а самое полезное в самое бесполезное. Но лучше сделать что-нибудь для рассеяния этих предубеждений, чем ничего. Кто хочет разобраться в этом вопросе, должен обратиться к работе Макса Мюллера («Наука мысли»), Сейса («Принципы сравнительного языковедения» и «Введение в науку о языке»), В. Вундта («Народная психология», Т. 1 и 2: «Язык»), Ф. Маутнера (3 тома более 2000 стр. о критике языка) и других языковедов.
     Все умеют сопоставлять «слово» и «дело» и знают, как часто они мало соответствуют друг другу, как за громким словом скрываются иногда некрасивые дела. Все умеют противопоставлять «слово» и «мысль» и знают, как часто за многословием, многословием иногда художественным, скрывается мало мысли. При известном значении терминов «слово» и «мысль» между ними лежит огромное различие. Но чего не знают все, что то, что за покровом выработанной строгой речи, к которой привыкли мы относиться с особенным почтением и называем «наукой», скрываются часто мифологические фигуры, схоластика и банкротство мысли. Эту горькую истину открыло нам сравнительное языковедение. Это удивительнейшая наука, выросшая в сравнительно недавнее время «на восстание и падение», на революцию, на «переоценку ценностей» в человеческом знании. Гордые своим научным титулом знания при ее свете сводятся к мифологии и схоластике, а то, что почти считалось отбросом в человеческом мышлении-речи (народное мышление, фольклор, изучение речи-мышления «диких» народов) приобрело необыкновенную важность и осветило нам многие стороны человеческой жизни и мышления.
     Выражение Бэкона: «credunt hominess, rationem suam verbis imperare, sed fit etiam, ut verba vim suam super rationem retorqueant» приобрело теперь особенную силу для нас.
     Очень важно знать, что «человеческое мышление и человеческий язык всегда и всюду развивается одновременно (Wundt, Die Sprache, II, 605) и что «язык есть составная часть функций мышления» (Wundt, ibid.). Это объясняет нам, почему попытки рассматривать мышление абстрактно, независимо от речи, не дают достижимых человеку результатов.
     До сих пор мышление у юристов нетронуто было критикой в его исходных пунктах. Постоянно они пользовались языком как орудием мышления, не задавая себе вопроса о происхождении и добротности этого орудия. Этот последний вопрос поднят был и получил некоторое освещение только со стороны сравнительного языковедения. К сожалению, до сих пор юриспруденция, наряду с другими науками, исходит от донаучного языка как от прочного пункта, подобно Ому как древняя астрономия ошибочно исходила от неподвижной земли (ср. Mauthner, Krit. D. Sprache, I, 288).
     Юрист также не может отделаться от языка при мышлении, как и все другие ученые и неученые люди!
     Языковедение открывает нам печальный факт, что большинство (даже ученых) людей играет в мышлении не активную, а пассивную роль: они не мыслят, а «es denkt in ihnen», а литература состоит из косного и некритического повторения (nachsprechen, nachplappern) некоторых избитых идей - по двум книжкам пишется третья.
     Пробуждение истинной мысли и изобличение кажущегося мышления - такова роль критики языка. Больше этого не может сделать никакая человеческая наука!
     Только критическое мышление и есть мышление в настоящем смысле. То, что части принимается за мышление, есть на деле только косное повторение чужих слов. Обнаружением этой косности мы обязаны больше всего сравнительному языковедению. Если бы оно не давало нам ничего положительного, то и тогда заслуга его в разрушении суеверий, предубеждений и недомыслия человеческого прямо неоценима.
     Направляя внимание на изучение речи, языковедение не делает из нее кумира. Наоборот, результаты философского изучения речи проникнуты чрезвычайным скептицизмом. Критика слова на каждом шагу показывает нам всю недостаточность его как орудия познания. А связь мышления с речью открывает нам невежество там, где другие по традиции видят знание, и предрассудки там, где некритическая мысль хочет видеть науку. Этот скептицизм к человеческим знаниям имеет высокую научную и нравственную ценность. Кто, старея год от году, не присоединится своим сердцем к нему? «Чем более узнаем мы, - говорит Макс Мюллер (The Science of Thought, 107), - что такое знание, тем более мы чувствуем, что агностицизм, в истинном смысле этого слова, есть единственно возможное, единственно почтительное и, можно добавить, единственно христианское положение, которое может занять человеческий ум перед Неизвестным и Непознаваемым».