ПРЕДИСЛОВИЕ

     Книга, которую я выпускаю в свет, написана, в своей большей части, уже довольно давно, а именно, почти три года тому назад. Она имела, следовательно, достаточно времени для того, чтобы вылежаться, что, как говорят, бывает полезно даже для такого товара, как книги. Вылеживаясь, она подверглась изменениям, но не в смысле изменения редакции или, Боже упаси, ее основных выводов. В этом и по прошествии трех лет я надобности не увидел. Печатать я стал свою книгу, поэтому в том самом виде, в каком она впервые вышла из-под моего пера за какой-нибудь месяц интенсивной работы. Но за это время по некоторым вопросам мною было открыто еще кое-что новое, до тех пор ни мне, ни другим неизвестное. К счастью, оно не противоречило тому, что я знал и изложил раньше, а лишь дополняло мои прежние сведения. В сущности, я мог бы поделиться своей научной добычей в другое время и в другом месте. Это было бы, может быть, и лучше для моей книги, которая в своем первоначальном виде имела бы, мне кажется, гораздо более популярный характер и, как нельзя лучше, соответствовала бы своей цели - сделать в ближайший срок легко доступным выводы тех моих специальных работ, которые в скором времени должны выйти и которые предъявят к читателю иные требования, во всяком случае, не легко исполнимые, если он не специалист историк или филолог. Но, не говоря уже о простительном авторском нетерпении, я на собственном горьком опыте изведал рискованность в некоторых случаях откладыванья до более удобных мест и времен. Еще юным человеком, работая в Париже, я прочитал шифрованные места в переписке самого Герберта, который будет не малым героем и в этом моем труде.
     Пережив понятную радость историка исследователя (конечно, не историка философа, которому в его орлином полете все горы, укатывающие многих сивок - работников, свысока кажутся плоскими!) по поводу решения вопроса, над которым тщетно ломали голову выдающиеся французские ученые в продолжение двухсот лет, поделившись этой своей радостью только с моим покойным теперь уже учителем профессором В.Г. Васильевым, я нашел в себе достаточно выдержки, чтобы отложить изложение моего открытия до более удобного места и времени. Таковыми представлялась мне глава моей диссертации «Сборник писем Герберта». Но - скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Когда я, наконец, через четыре года после того добрался до более удобного места и времени, т.е. до соответствующей главы моей диссертации, и даже напечатал эту главу, я узнал, что чтение этих шифрованных мест было предложено в Парижской Академии Julien’om Havet’ом и произвело в среде исследователей французской истории большую сенсацию. Оказалось, что Havet во многих случаях предложил совершенно сходное с моим чтением согласно со мною увидел в этом шифре одну из форм римской стенографии (т.е. так называемых, тироновых нот), а именно, силлабическую. Хотя, в своем издании писем Герберта, Havet, комплиментируя меня за разного рода вещи, признал, между прочим, полную самостоятельность моей дешифровки и привел мое чтение таких мест, которые ему не давались или в которых он (и другие все) даже и не видел шифра, тем не менее приоритет в целые четыре года был утерян, а непопулярность русского языка на западе докончили дело. Французы и поднесь говорят в данном случае об остроумии Havet, и только немцы пытаются иногда (Зиккель) противопоставить ему, где-то далеко на варварском Востоке, затерявшегося русского. Торжество палеографии этим, разумеется, не нарушено, но я с тех пор всякое время и место нахожу удобным для сообщения того, что мне впервые удалось установить. Вот почему я рискнул сделать в этом моем сочинении некоторые, весьма солидных размеров, вставки, нарушая этим, может быть, гармонию его частей и, делая его, таким образом, по содержанию более специальным, чем это было бы мне желательным.
     Элементарная арифметика дело ведь невеселое, особенно когда ее приходится постигать из словесного изложения, а впервые мною недавно открытая и излагаемая в шестой и седьмой главах система инструментальной арифметики классической древности вещь, хотя и поучительная, но, во всяком случае, довольно сложная и для чтения нелегкая. Ее можно было бы отложить для отдельного издания, но, во-первых, я уже раз проучен, а во вторых, отдельное изложение этой системы потребовало бы повторения многого из содержания этой книги, и потому заняло бы вдвое больше места. В-третьих, система эта состоит в самой тесной связи с остальным содержанием моей книги. Таковы были соображения, заставившие меня презреть грозное «_____». Я вставил в шестую главу целый этюд (161-197) о делении на любые многозначные делители с несколькими дифференциями и о приеме первых слева десятка, сотни, тысячи и так далее, без чего операции на абаке оставались бы незаконченными. Далее, я не поленился в отдельной новой главе, седьмой, изложить уяснившуюся мне вполне, только очень недавно, теорию абака или систему инструментальной арифметики классической древности, для чего, вместе с историей ее передачи через Anonymus Bubnovianus и повторяющего этот источник Герберта, понадобилось целых 133 страницы (210-343). Не менее показной новинкой, чем система инструментальной арифметики, является не лишенное эффекта восстановление мною учебника, по которому познал премудрость абака Герберт и который назван мною Anonymus Bubnovianus. Это дало лишних семь (32-39) страниц во второй главе и увеличило размер главы седьмой, но не будет рельефнее доказано в печатающейся работе моей «Подлинное сочинение Герберта об абаке». Вставка седьмой главы сделала излишним второе примечание на стр. 132.
     Дальнейшее увеличение размера книги могло бы иметь нежелательные последствия, а потому я должен был отказаться от своего первоначального намерения дать тут же в приложении палеографический этюд об истории наших цифр, насколько она вытекает из самой их формы. Этюд этот принял по своему содержанию и размерам характер отдельной книги, о чем подробнее можно узнать из тех нескольких страниц в конце моей книги (379-384), которые фигурируют под видом приложения и вносят некоторые поправки к тому, что говорилось о цифрах в главе четвертой.
     Существенного значения для цены книги эти вставки и перемены не имели, а потому все это, может быть, и не будет признано злом столь большой руки, чтобы стоило из-за этого надевать критические очки, тем более что торопящийся читатель получит достаточное представление о книге, если прочитает те места, которые не слишком его будут обременять, или даже одно заключение.
     Едва ли большим злом является заглавие книги. Иной подумает, что здесь дело идет о европейской культуре вообще, и самостоятельность ее доказывается путем арифметических таблиц. Ах! Как бы это было интересно и какой имело бы эффект в стране, где очень любят «взгляд и нечто», особенно, если бы в заключительной главе тем же математическим путем доказывалось бы, что новейшая социал-демократия есть именно то, для чего существовала европейская культура. Увы! Такого злободневного характера книга совсем не имеет, а европейская культура в ней затрагивается только в смысле постепенной выработки умения изображать числа на письме современным способом и производить с ними простейшие операции. Я сознаю, что заглавие не из удачных в смысле точности и устранения досадных недоразумений между автором и читателем, но, что же Вы прикажете делать, когда более удачного, в смысле краткости и соответствия содержанию книги, я за три года не придумал. Напрасной траты денег оно за собой не повлечет. Стоит раскрыть в двух, трех местах книгу, чтобы узнать, в чем дело и от расхода воздержаться.
     Издаваемая мною книга является первой в серии этюдов, которые можно назвать «Исследования по истории науки в Европе». Это будет том 1, часть 1. Второй частью будет «История и происхождение наших цифр. Палеографическая попытка». Затем последуют другие темы, указанные в главах первой и второй.
     Настоящее сочинение есть именно краткое и более доступное изложение их содержания. Возможно, что в конце серии появится еще и отдельная работа по истории геометрии Евклида на латинском западе, - недурная иллюстрация падения античной науки в римское время и средние века, и, притом, такой науки, практическая польза которой стоит, по-видимому, вне сомнения.
     Все эти работы уже подвинуты значительно вперед. Время, необходимое для их выполнения, дал не только обычный академический otium, но, к несчастью, и те постоянные студенческие забастовки и ни к чему, кроме временного успокоения, неведущие закрытия университета советом профессоров, среди которых мы живем. В такие невольные каникулы я не только скорбел душой, но, перекладывая себя с профессорского на чисто академический галс, занимался и более конкретным делом. Протестуя всеми силами души против деспотического устранения свободы учиться и учить, не оправдывая его никакими благими целями и предвидя, напротив колоссальный вред от такого положения вещей для нашего отечества в виде надвигающегося второго в истории Европы падения науки, я не желал бы, чтобы развитие русской ученой литературы покупалось такою опасною ценою и благодарить за каникулы не буду. Продолжение такого положения вещей неизбежно ведет за собой провал науки. Не в табачном дыму, среди свиста и гама обструкций и сходок вырабатываются новые научные силы! Не в такой обстановке зреет могучий ученый замысел и распускается нежный цвет науки! Часто пустующие кафедры в наших редких университетах уже стоят перед нами зловещей угрозой.
     Дома, в спокойной, действительно академической обстановке, созданной любвеобильной заботливостью и неусыпными трудами жены моей, находил я отдых оттого, что видел и переживал в университете, и открывал в себе запас сил для ученой академической работы, в которой вижу свое призвание и утешение. Жена моя настоящая виновница издаваемой мною книги и ей, поэтому, ее посвящаю.
     В заключение, считаю долгом принести свою глубокую благодарность Университету Святого Владимира за материальное содействие изданию моего труда, и посетовать на изрядное количество опечаток и редакционных ошибок, в которых я сам в конце книги должен был покаяться. Призываю внимание читателя на них.

Киев 1907 г., ноября день 24-ый, осеннего же университетского неделанья 21-й
К. Бубнов