Литературное влияние Востока на Запад, насколько оно засвидетельствовано памятниками, представляется мне единственно существенным - потому что оно и может быть доказано, и должно быть устойчивее. Рассказы паломников и монголов-номадов мы должны принять на веру, тогда как не нужно особого усилия мысли, чтобы понять, почему повести из Панчатантры и Семи мудрецов так долго удержались в народном сознании Запада. Мы знаем, хотя и в общих чертах, литературную историю этих сборников, знаем, когда европейцы открыли их впервые, какие с них сделаны были переводы, познакомившие западное общество с сюжетами, которые до тех пор были ему неизвестны.

     Эта точка зрения на предмет определила и выбор моей темы: европейские повести о Соломоне.

     Основа этих неканонических повестей обличает происхождение с дальнего востока: буддийского и иранского; но в Европу они проникли уже с именем Соломона, что указывает на посредство среды, оставившей на них  это библейское имя. Таким образом, одна посредствующая форма перехода достаточно выяснилась. На этой первой степени стоит талмудическая сага о Соломоне, перешедшая впоследствии и к мусульманам, и, может быть, другое своеобразное видоизменение той же саги, которое я гадательно отнес на счет дуалистических сект, проводивших в средневековое христианство религиозные воззрения и легенды арийского Востока. В той и другой редакции соломоновская легенда проникла в христианскую Европу, вместе с другими статьями такого же двоеверного характера, и заняла здесь место в ряду отреченных книг. Это - третья ступень перехода. У нас есть известие, что в конце пятого века апокриф о Соломоне был знаком на Западе, и что против него тогда уже восставала римская церковь. К южным славянам он принесен был, без сомнения, из Византии. Другие западные свидетельства от десятого века позволяют заключить, что уже в эту пору западная рецензия отличалась особым характером, например, собственных имен, который потом упрочился за ней и составит ее отличие от восточной, т.е. византийско-славянской. - С десятого века, или вернее с XI-го, мы наблюдаем новое явление: апокрифическая повесть переходит в народ и народнеет; она дает содержание повестям, романам и фабльо, и доходит до анекдота и прибаутки. Так было на западе; но и в восточной группе происходит подобное брожение, хотя мы и не знаем, когда оно началось: отреченная статья разбилась на книжную повесть, русскую былину, на сербские и русские сказки. - Это уже последний период развития, в котором мы довольно ясно продолжаем отличать две группы: западную латинскую и византийско-славянскую. Обе они развиваются своеобразно, иногда далеко расходясь в своих результатах, причем, преимущество вымысла и поэзии бесспорно принадлежит западу; иной раз они смешиваются: западные повести о Соломоне, в своих народных переработках, проникли, может быть, в XVI и XVII в., и в Россию, так что позднейшие русские сказания могли отразить на себе следы двух разновременных влияний: над старой византийской легендой в них наслоились западные рассказы, юмор которых заслонил серьезное содержание их далекого отреченного подлинника.

     Последние судьбы соломоновской саги в Европе представят мне хороший образчик такого же обратного перехода. Памятник литературно законченный, создавшийся при определенных исторических условиях, мог в известную пору пройти в чуждое общество и, благодаря некоторым изменениям в именах и чисто внешнему историческому приурочению событий, одеться там во все краски народности и не только обнароднеть, но и представиться домашней, своей сагой. Так смотрят обыкновенно на знаменитое сказание о Мерлин и Артуре, в котором я открываю последний отголосок соломоновского апокрифа.

     Если я верно истолковал генезис мерлиновой легенды, то для истории европейской романтики получилось несколько общих выводов, которые я попытаюсь формулировать. Не один роман о Мерлин основан на апокрифе; как известно, и легенда о св. Граале, одна из самых популярных в цикле Круглого стола, стоит в таких же отношениях к Никодимову евангелию. На столько мы принуждены будем ограничить участие народной кельтской фантазии в создании так называемых бретонских романов: источники некоторых из них оказываются не только литературные, но и не народные в том смысле, чтобы они принадлежали поэзии какой бы то ни было европейской национальности. Легенда о Соломоне, например, пришла к нам с дальнего Востока и у нас преобразилась. И не одна она. С половины XII-го века и в XIII-м веке литературы романских и германских народов  представляют в этом отношении интересное явление. Происходит изменение в литературных вкусах и формах. В городах, начинавших тогда пробуждаться к новой политической деятельности, является род фабльо, городские рассказы полные юмора, с задатками общественной критики; феодалы изменяют своим былевым песням(chansons de geste) и увлекаются фантастической небывальщиной романов d’venture, к которым может быть отнесен вообще весь цикл Круглого стола. В содержание фабльо вошло много не своего, не национального элемента из восточных сказочных сборников, вроде панчатантры и Семи мудрецов; но и в романах d’venture этот элемент преобладает, они также не национальны, их сюжеты принесены с Востока, иногда в форме апокрифов, мистический тон которых сообщил им особый, им свойственный колорит. Факт сам по себе довольно знаменательный. Европа переживала тогда новую фазу своего существования; неудивительно, что новые литературные формы явились выражением новых потребностей жизни. Поднимается городская община в постоянном протесте со связывающим ее феодальным строем; феодализм перерождается в рыцарство, с меньшей привязанностью к земле и дедовским обычаям, с новым идеалом женщины и любви, с мистическими стремлениями духовно-рыцарских братств. Старая народная сказка, церковная легенда, в которые привыкли так набожно верить, не отвечали целям общественной сатиры и тому духу реализма, который так отличает умственный склад средневекового города; с другой стороны, нельзя же было заставить Роланда, этого грубоватого любовника Оды, вздыхать как Ланцелот, ни оливье отправить на поиски за туманными тайнами св. Грааля. Между тем, все это желалось выразить, и потребность в ином содержании рассказов явилась сама собою.

     Чем безразличнее их сюжеты в национальном смысле этого слова, чем менее они связаны со своей стариной, от которой надо было отделаться, тем лучше, тем свободнее чувствовали себя относительно них новые люди. Так явилась литература Фабльо и романы об Артуре и Мерлин, о Ланцелоте и Жиневре. Мы вступили во вторую половину средних веков.

     Так представляю я сам себе общие результаты моего труда, если бы познакомиться с ними, в переводе или извлечении, тех иностранных ученых, которым принадлежит честь почина в исследовании повествовательной литературы средневековой Европы. Пока не могу выразить здесь моей благодарности лицам, способствовавшим моему делу советом, книгами или указаниями: Н.И. Барсову, Э.В. Барсову, А.Ф. Бычкову, В.Г. Василевскому, А.Е. Викторову, В.Ф. Гиргасу, Н.И. Костомарову, В.И. Ламанскому, П.И. Лерху, И.И. Срезневскому, М.И. Сухомлинову, Н.С. Тихонравову, А.И. Шифнеру и Д.А. Хвольсону.

     Моим товарищам, О.Ф. Миллеру и И.П. Минаеву, книга эта посвящается особо.
 

Александр Веселовский