ВВЕДЕНИЕ

     История литературы в самых важных проблемах, подлежащих ее разрешению, все более сближается с историей религии. Это новый факт методологии истории литературы.
     Как только под влиянием немецкого романтизма возник интерес к этому своеобразному роду поэзии - народной словесности, немедленно развернулась перед научным сознанием XIX в., совсем поглотившая народную словесность обширнейшая область исследований - фольклор. Признание того, что основы цивилизации коренятся вовсе не в одной только рационалистически развивающейся литературе культурных слоев, а что живет, движется и сохраняет древнейшие устои быта и первобытные образцы искусства какая-то заветная, притаившаяся в селах и весях всех медвежьих углов Европы народная традиция. Изустная, имеющая особое, не всегда легко определимое отношение к книжной, она составляет одно из наиболее ценных приобретений научного движения XIX в. Фольклор, как новая область знания, потребовал новых приемов исследования. В фактах его нуждаются и историки права, и экономисты, и антропологи, и на все их разнообразные запросы старались ответить фольклористы, собирая свой дробный и, часто трудноуловимый, материал преданий и обычаев. Но фольклор вырос из народной словесности, и отсюда именно словесники более всего потрудились в этой области. Фольклор был признан частью филологии. Его методы все-таки разрабатывались применительно к методам филологов. В восточной Европе, преимущественно у славян, фольклор был введен в преподавание словесности.
     И вот весьма скоро обнаружилось, что как та область фольклора, которая интересует экономистов и историков права, так еще в большей степени народная поэзия, не могут быть подвергнуты систематическому и научному изучению, иначе, как при свете этой недавно возникшей особой исторической дисциплины - истории религий. Это первый этап методологического процесса, который мне хочется установить.
     Сначала думалось, что для объяснения всех фактов, как фольклора, так и вообще религиозного сознания древних европейских народов достаточно изобретенной когда-то филологами в целях понимания античной поэзии - мифологии. Религия европейских народов до принятия христианства - мифология, т.е. поэтическое воззрение на природу, говорили мифологи. А отсюда, поскольку фольклор содержит в себе данные древней веры, - эти данные объясняла мифология. Принцип поэтического воззрения на природу, как основы язычества индоевропейских народов, еще очень недавно по-новому развит Рихардом Мейером в его «Altgermanische Religionsgeschte» (Lp.z. 1910). В популярной «Истории Религий» Шантепи де ля Шоссе, переведенной на многие европейские языки, (см. русск. пер. СПб. 1890) вера античных народов и древних германцев тоже рассматривается как мифология, понимаемая в смысле поэтического воззрения на природу. Мифологам вторят и богословы, давным-давно привыкшие смотреть на язычество, как на отклонение от исконной веры в сторону соблазна красотою природы, т.е. выражаясь в терминах старого богословия, преклонения перед тварью выше Творца. Однако именно факты фольклора расшатали мифологи, и меньше чем кому-либо удалось спасти ее Рихарду Мейеру. Шаткость построений мифологов слишком очевидна. На ее место все более ярко выступает такая пестрая система верований, обрядов, культов и преданий, объединить которую можно только этим вполне объективным, не предрешающим выводов термином религиозные древности. Народная словесность зиждется на религиозных древностях, каких - это предстоит еще исследовать. Часто самое понятие язычества приходится применять к ним с величайшей осторожностью. Языческие или религиозные древности собрали нам фольклористы, а научившись у них, вычитывают и филологи из древних памятников, содержащих в себе схожее с записанным из уст народа? Или тут уже сказалось влияние христианства? Вопросов этих не разрешить, одно время бывшим в большом ходу термином - христианская мифология. Религиозные древности надо изучать, как таковые, т.е. при свете методов и научных приобретений истории религий.
     Получается такое странное положение вещей, когда историк литературы, поскольку он занят народной словесностью и близкими отраслями древней поэзии, принужден работать над теми же задачами, преследовать те же самые цели. Применять те же методы, что и представитель богословия, ставший историком религии. И отдаваться такого рода работе законное право филологов. Не только не следует считать ее отступлением от их специальности, но без подобных работ едва ли может найти себе правильное русло вообще история поэзии, как таковая, даже и помимо ее связи с фольклором.
     В самом деле. Разве не расшатывается все более тот взгляд на поэзию, согласно которому, происходя из игры ребенка или первобытного человека, - она лишь удовольствие, особая радость цивилизации, составляющая как бы прекрасный надстрой над всем, что работа, труд, полезное применение сил, достижение или создание новых благ и ценностей? Мы отрешились, теоретизируя на протяжении всего XIX в. по вопросам искусства, от завещанного нам рационалистами XVIII в. принципа подчинения поэзии утилитарным целям. Поэзия и искусство высвободились от всяких пут и преград, налагаемых на них общественностью, моралью, требованиями какой бы то ни было полезности; поэзия отвергла все обязательства, какие когда-то нехотя или по охоте, она брала на себя. Но вышла из этой борьбы современная поэзия серьезной и напряженной, отвергнувшей, как величайшее оскорбление себе, принцип развлечения или вообще удовольствия. Нет радостная и красочная, заносимая в отделе удовольствий и развлечений, потому что люди смешивают праздничность с праздностью, поэзия признала себя труднейшей из всех работ, серьезнейшей из всех деятельностей, и что всего важнее, по слову великого учителя жизни Льва Толстого «важной и нужной для жизни». Другой учитель жизни нашего времени. Ницше, признал, что ритм, сущность поэзии, делает человека почти всемогущим, тогда как без ритма он был лишь ничтожным белокурым животным.
     Историкам литературы открылась необходимость, превозмогая все трудности, какие доставляет им твердо усвоенная ими филологическая метода, еще более упорно вдумываться в развертывающиеся перед ними, вьющиеся пестрой лентой, художественные образы. Нет, они не игра воображения, не прикрасы и украшения жизни. Нет, не только, как некая придача, таится в них глубина и вечная мудрость. Без углубленной мудрости не должно быть и не может быть вообще поэзии. А на высших ее стадиях эти глубина и мудрость оказались именно религиозными, в полном согласии с тем, что и первобытное искусство, то, через которое современная книжная поэзия роднится с фольклором, - в основе своей уже, несомненно, религиозно. Как медиевисту мне представляется особенно показательным то направление, какое приняло за последнее время изучение средневековой поэзии. Мы всегда знали о связи итальянского dolce stil nuovo, не говоря уже о творении Данте, с запросами религии и философии накануне эпохи возрождения. Не думали ли мы еще недавно, что трубадуры, создатели поэзии, названной ими «веселой наукой», поэзией «любви, радости и молодости», могут быть поняты лишь в связи со схоластикой, т.е., в сущности, с богословской мудростью, процветавшей на горе св. Женевьевы и в других рассадниках церковного просвещения? А между тем на установление этой связи направлены в настоящее время усилия историков литераторов. Если еще недавно твердое знание сравнительной грамматики романских и германских языков казалось обеспечивающим успешность в занятиях средневековой поэзией, то теперь этого уже мало; требуются совершенно другие знания, и мы видим медиевистов, вчитывающимися в сочинения по истории христианских догматов, в латинские богословские трактаты от Альберта Великого, Абеляра и Бернарда Клервосского до Фомы Аквинского и Дунса Скотта.
     Высказанные тут мысли уже руководили мною, пока я работал над весенними песнями европейских народов. Дальнейшие мои занятия, как по современной литературе, так и по истории эстетических учений укрепили их. Мне становилось все яснее, что история литературы, как ее понимают ранние и поздние продолжатели свободомыслия XIX в. - ведет лишь к внешнему, прагматическому изложению литературных событий, лишенному той внутренней и самой существенной связи, какая только и может доставить звенья для эволюционных построений.