ПРЕДИСЛОВИЕ
 

     «Из явлений относимых к скандинавскому началу в русской истории, не ни одного, которое не нашло бы себе естественного и непринужденного объяснения в частых и многообразных сношениях Норманнов с Русью IX-XI столетий; есть такие, которым, при схоластически господствующем еще веровании в скандинавское происхождение варяжских князей, решительно нельзя указать причины, ни отыскать разгадки». Под влиянием этого, долголетним изучением предмета выработанного убеждения, написана эта книга; она, прежде всего, протест против мнимого норманнского происхождения Руси. Не суетное, хотя и понятное чувство народности легло в основание этому протесту; он вызван и полным убеждением в правоте самого дела, и чисто практическим требованиями доведенной до безвыходного положения русской науки. Полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала русского государства, научная разработка древнейшей истории Руси немыслима. Ни один из древнерусских письменных памятников X-XI столетия не разъяснен до сих пор по тем, всему образованному европейскому миру общим правилам археографии, которых держались и держаться в своих изысканиях французские, английские, германские ученые. Потому ли что никому из русских не приходила на мысль необходимость основательного, всестороннего исследования отдельных памятников древнерусского быта? Конечно, нет; но в состоянии ли кто приступить к многотрудному изучению, со славянской, положим, точки зрения, языка, юридических особенностей, религиозных верований и т.п. в договорах Олега, Игоря, Святослава, когда у него за плечами призрак норманизма твердит: договоры скандинавская принадлежность; они писаны по-гречески и по-шведски; формула «мы от рода русского» значить «мы родом Шведы»; Перун и Волос те же скандинавские Тор и Один. В болгарском житии святого Кирилла говорится о русских письменах найденных им в Херсоне; известие бесспорного, в высшей степени нам сочувственного исторического значения; но имя Руси, в русской истории, нетерпимо до прихода шведских конунгов; и русские письмена превращаются в письмена готские или оказываются подлогом обманщика. Обратимся к Русской Правде; будет ли нам дозволено искать в ней отголосок древнейшего всеславянского права? Нисколько; Русская Правда скандинавский закон; уже в первой статье ее Русин-Норманн - завоеватель противополагается порабощенному Славянину. И вот, мы имеем довольствоваться, конечно замечательными в палеографическом отношении изданиями Тобиена и Калачова; но о научном исследовании Правды, при тех критических аппаратах, которые служат основою трудам Гримов и Момсенов, напрасно и помышлять. То же самое должно сказать о церковном уставе Владимира, о современных ему былинах и песнях (ведь и Рогдай удалой тот же Немец Regintac), о поручении Мономаха, даже о позднейшем «Слове о полку Игореве»; неумолимое нормандское veto тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины.

     Пополняет ли по крайней мере нормандская школа произведенную ею в русской истории пустоту? Представляет ли она в своей скандинавской точки зрения, научные, обстоятельные исследования древнейших (более чем полунормандских, по ее учению) письменных документов нашей истории? Вот здесь то и выступает в полном свете вся искусственность, все бессилие этого учения, основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях.

     Из безнадежного положения, которым русская история обязана норманнизму, не выведет ее и недавно породившееся учение так называемых умеренных скандинавистов-эклектиков. Их умеренность есть не что иное, как сознание их внутреннего бессилия; невозможности согласовать чисто спекулятивные воззрения норманнской теории с разрушающими их в конец положительными историческими фактами.

     Русская история (истории же нет без обязательного уяснения ее драгоценнейших памятников) одинаково невозможна и при умеренной и при неумеренной системе норманнского происхождения Руси.

     «Вероятность остается вероятностью» сказал Карамзин о мнении, выводящем варяжских князей из славянского помория Балтики. Этому, в моем убеждении, единственному исторически верному мнению о началах русского государства, я, по возможности, привел в подтверждение все имевшиеся у меня на лице письменные и фактические свидетельства; но привел их далеко не как последнее слово науки в спорном деле о происхождении Руси, а как зачаток того многого, которое может быть и, надеюсь, будет еще сделано, на богатом, славянскому исследователю открытом поприще вендорусской археографии. При этом мне пришлось коснуться и многосложного вопроса о внутреннем быту словено-русских племен до варягов; по крайней мере, в той степени, которая была необходима для уяснения причин, а следовательно и самого значения призвания. Как немецкими, так и русскими историками-норманнистами, вопрос этот обсуждался до сих пор (иногда и бессознательно) с точки зрения скандинавского догмата. Я не мог согласиться с мнением ни тех, ни других; между тем мне бы не хотелось, чтобы из моего протеста против немецкой теории и дикости и русской о младенчестве восточных славянских племен в IX  веке, были выводимы заключения, которых я в виду не имел. Отстаивая на основании положительных фактов, европейский характер культурного быта славянских (а в том числе и русских) племен аборигенов европейского материка, я вовсе не помышлял об идеализировании, по следам Тацита или Гердера, нашей суровой родины IX-го века; но тем не менее остаюсь при убеждении что из доваряжской Руси, каковою она представлена в исследованиях большей части наших историков, никакое влияние (а подавно влияние горсти варягов-пиратов) не создаст в течение немногих годов, Руси Владимира и Ярослава. Утверждая на непреложном свидетельстве летописи и исторических аналогиях, мнение о существовании у нас, наравне с остальными славянскими народами, права наследства в родах княжеских, я, тем, конечно, не думал указывать на немыслимую, до времен Рюриковых, правильную игру на Руси монархических учреждений. Как в Германии до основания монархии Франков, как у Скандинавов почти до XI-го столетия, так вероятно и у нас, права основные, права наследства нарушались насилиями, усобицами князей, частными избраниями новых династов, переходами племен от одного союза к другому. Этим-то состоянием внутреннего брожения Руси в VIII-IX столетиях, и поясняется мысль и возможность призвания; но уже самый факт призвания говорить, по справедливому замечанию Добровского и Шарафика, против теории о дикости или младенчестве призывавших племен. Вообще, нет следа принимать, чтобы в деле своего исторического развития, Русь руководилась какими-то особыми законами, неизвестными остальным европейским народам, неизвестными и однокровным ей славянским племенам, Чехам, Ляхам, Полабам и пр. Что Нестор, по меткому выражению г. Забелина, начинает свою повесть от пустого места, не дает нам еще права выводить на этом месте всевозможные фантастические постройки. Если бы до 862 года, словено-русские племена жили в каком-то особом, европейскому миру чуждом быту (каковы, например, пастырский быт кочующих Бедуинов, организация каст в Древнем Египте и в Индии), то живые следы этого быта непременно бы отозвались и в наших летописях, и в древнейших памятниках нашего права, ибо не в несколько же годов изменили восточные Славяне свое вековое устройство.

     Мне остается сказать несколько слов о внутренней экономии моей книги.

     В 1862-1863 гг. я издал в Записках императорской Академии Наук, под заглавием: «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», несколько глав из являющегося ныне вполне и уже в 1846 году задуманного сочинения: Варяги и Русь. Из этих глав две: V-я о варягах и XI-я о мнимо-нормандском происхождении Руси, изменены о дополнены, в виду возникших, со времени их появления, новых взглядов на варяжский вопрос; вместе с тем они и сокращены, вследствие вынужденных ими капитальных уступок нормандской школы. Поэтому, во избежание докучных повторений, я отсылаю к «Отрывкам» (Зап. Имп. Аккад. Наук Т. I. Приложение 1-17; Т. II. Приложение 129-168), за не вошедшими в эту книгу, историческими подробностями. Главы о черноморской Руси (и имеющийся у меня в рукописи: о венгерских Русинах) я не нашел возможным включить в настоящий труд, как еще далеко не соответствующих по обработке и полноте собранных документов, неоспоримой важности предмета. Затем, перепечатана вся остальная часть «Отрывков», при некоторых, иногда существенных дополнениях; гл. XVIII о бертинских летописях и XX о Константине багрянородном, переработаны почти сполна.
 

С. Петербург

1876 г.