Вместо введения

 

   Сорок лить уже говорят свои речи наши прокуроры и адвокаты, а шум страстной полемики все еще не умолкает вокруг них. Заключительные прения сторон, как процессуальный институт, все еще под сомнением. Обывателя, едва только выходящего из застарелого состояния глухонемоты, все еще пытаются уверить, что свободное слово судебного оратора — легкомысленная забава, ненужный «дивертисмент», неприличный в той «тяжелой драме», какой является всякое уголовное дело.

   А между тем, за последние 40 лет ни одна глава из Судебных Уставов 14-го ноября 1864 г. не подвергалась в общей и специальной печати столь детальному и горячему обсуждение, как именно эта злосчастная глава VIII Устава Уголовного Судопроизводства. И тем не менее, и теперь еще нет, кажется, такого мало-мальски «громкого» уголовного процесса, по поводу которого не поднималось бы хуление судебных ораторов. Стоит появиться в витринах книжных магазинов книги с заголовком «Судебные речи», чтобы вновь началось глумление над «нашими присяжными Цицеронами».

   И удивительное дело! Все те нелестные эпитеты, которыми так щедро наделяли  у нас присяжную адвокатуру, вызваны, повидимому, именно этой наиболее шумной и показной частью адвокатской деятельности. ВСЕ эти господа «Балалайкины», «прелюбодеи мысли», «софисты XIX века», все это, очевидно, прежде всего люди, произносившие речи. На адвокатов, на профессиональную защиту и направлены главные и самые ядовитые нападки. «Адвокатура есть своего рода организованное пособничество неправде». Адвокаты — «камелии права, продающие едва не с аукциона свои убеждения и свой таланта». Так честят у нас и по сю пору нашу молодую адвокатуру, в то время как во Франции, Англии и Бельгии адвокатам ставят памятники, их речи издают сборниками и брошюрами, им предоставляюсь депутатские кресла и вручают министерские портфели.

   Насчет прокуратуры у нас гораздо тише. Ораторами-обвинителями как будто не интересуются. Быть может причина такой сдержанности подлинно в том, что «прокуратура, будучи органом государственной власти, естественно, находится под большей охраной цензуры». Во всяком случае о представителях государственная обвинения жалобы — совсем иные: «всякий без пристрастный человек, которому пришлось следить за речами нашей прокуратуры, должен сознаться, что общее впечатление этих речей серое, бесцветное». Объяснить это пытаются тем, что большинство дел, над которыми приходится работать представителям прокуратуры «это — серая, бесцветная мелочь»» по которой и говорить не приходится. Другая причина — та, что у наших обвинителей, обремененных многосложными служебными обязанностями, не хватает времени на серьезную подготовку к прениям, между тем, как главная сила защиты заключается именно в непрерывной, спокойной работе над отдельными делами.

   Эти объяснения прокурорской слабости мало что объясняют. Ибо на той же «бесцветной серой мелочи» тренируются молодые помощники присяжных поверенных и на этом же материале выработались всеми признанные таланты нашей профессиональной защиты. Что же касается недохватки времени у господ обвинителей, то наивно предполагать, что адвокат только тем и занимается, что готовит защитительные речи. Адвокат, начиная с первых же годов помощничества, когда он хлопочет по делам и справкам для патрона, тонет в будничной, кропотливой, в большинстве случаев — черной работе, за своим письменным столом и в канцеляриях судебных учреждений. Судебная речь и для адвоката — редкий праздник. Судебная речь есть «отдых, спорт, правда трудный, но освежающий и самым лучшим образом отвлекающий от многочисленных и скучных обязанностей нашей профессии.

   Достопримечательно, что даже во Франции, в этой классической стране судебных ораторов, обвинительное красноречие в загоне. Там почти нет сборников прокурорских речей. Можно сказать, что сборник речей А.Ф. Кони составляете почти всеевропейский уникум. Еще интереснее то, что знаменитые защитники, часть своей жизни отдавшие делу государственного обвинения, издают только свои адвокатские речи и предают забвению — прокурорские. Таков г. Андреевский у нас.

    В последнее время поднялись толки о профессиональной неудовлетворительности новейшего поколения нашей судебной магистратуры; быть может, нынешнее время создало специфические причины, порождающие это прискорбное явление. Но самый вопрос — не вполне новый. И прежде замечался отлив дарований в свободную профессию. Переходов обратных, из адвокатуры в прокуратуру, повидимому не бывало. Из рядов же обвинителей один за другим уходили блестящее таланты, прославлявшиеся впоследствии как первоклассные защитники. Таковы — г. Андреевский, покойные Александров и кн. Урусов и Жуковский.

    Эти жалобы на прокурорскую посредственность заслуживают серьезного внимания, как интересное общественное явление, по той простой причине, что ораторская бездеятельность есть ведь не только бледность формы, но и скудость мысли. Конечно, и в рядах наших государственных обвинителей было и есть не мало людей умных, не лишенных образования и, во всяком случай, мастеров своего дела. Но из этих рядов почти не выдвигаются такие яркие величины, которыми бы интересовались, к речам которых прислушивались бы. Когда А.Ф. Кони, никем еще не превзойденный представитель нашей прокуратуры, был избран в почетные члены академии наук по отдаленно русской словесности, кто-то из публицистов искренно запротестовал и подверг сомнению, может ли обвинитель быть художником. Если это сомнение и не дает ответа на приведенные выше жалобы, то во всяком случае оно, что называется ставит вопрос и намекает на то, где искать его разрешения.

    Так или иначе, вопрос о неравномерном распределении талантов между судебными ораторами того и другого рода оружия далеко не так прост. Причины этого явления, быть может, лежать глубоко в природе человеческой души и общественной жизни и сводятся к вопросу о самой природе деятельности обвинителя и защитника. Очевидно, есть между ними какое-то коренное различие, если люди с древнейших времен превозносят роль защитника и редко дарят своим вниманием обвинение. Не даром же представители древней цивилизации категорически признавали более славной деятельность защитников. Такой авторитета в деле судебной борьбы, такой всеобъемлющий талант, как Цицерон, прямо советует «употреблять обвинение редко и вообще только в интересах государства, или чтобы отомстить за какое-нибудь нарушение права или в чью-либо защиту». В те времена пред оратором - обвинителем действительно ярко и грозно стояла общегосударственная опасность в лице какого-нибудь Катилины и так же ярко блистала перед ним его задача — добиться у народа изгнания опасного политикана из пределов страны. А для того, чтобы добиться своего, он должен был убедить народ.

    Увы! Все эти источники вдохновения закрыты для нынешнего обвинителя. Прокурорская трибуна есть оплот государственного правопорядка вообще и уголовного закона в особенности. Стоящий на этой трибуне чувствует под собой слишком твердую почву, чтобы ощущать нужду в высоком напряжении своей энергии. Спокойствие и уверенность в своем положении плохие источники вдохновения. Безнадежность и отчаяние подчас доводят до экстаза воодушевления борцов за нравственную идею.

   Кто есть «враги государства» точно и твердо предопределено краткими и вразумительными статьями Уголовного кодекса. Когда речь идет о людях злоумышляющих именно против государственного порядка, успех обвинения предрешен. Нынешний судья неуклонно применяет на сей случай данный закон. Весь вопрос сводится к установлена самого факта. Кроме того современное государство имеет в своем распоряжении весьма действительная средства внесудебной борьбы с нарушителями первых отделов уголовного кодекса. Когда же арену судебной борьбы заполняют «скопища», современный, мало-мальски образованный человек не может не сознавать, что скамья подсудимых в состоянии уместить на себе лишь немногие и случайные единицы из массы, что перед ним лишь капли выступившего потока, что уголовное право, покоящееся искони на принципе индивидуальной ответственности, через силу справляется с так наз. коллективными правонарушителями, что уголовной репрессии тут приходится отстаивать свои права лицом к лицу с таким противником, как история с ее вековыми разногласиями, что для применения уголовной кары к некоторым явлениям общественной жизни, их приходится приспособлять к хрупким весам Фемиды, на которых умещаются лишь осколки, выбрасываемый подпочвенными историческими брожениями на поверхность судебной арены. Таковы те сомнения, которые не могут быть чужды юристу, проделавшему курс современной науки для получения своего диплома. А сомнение опять таки плохой пособник вдохновения.

От тех же сомнений не спастись современному обвинителю, когда перед ним унылой вереницей тянутся голодные и испитые физиономии коренных, так сказать, обитателей скамьи подсудимых, всех этих бесчисленных совершителей краж простых и со вздохом, всех этих убийц в запальчивости и раздражения. За терминами уголовная закона - вор, раны в драке — встают грозными призраками термины социальной науки — пролетариат и безработица, алкоголизм и дегенерация. Обвинитель, воспитывающий себя на идее общественной безопасности, не может окончательно отрешиться от мысли, что перед ним, подлинно, серьезная опасность, угрожающая обществу, но опасность эта не столько в личности преступника, сколько в социальном зле, его породившем. Общество не справилось еще с грозными социальными проблемами, и нынешний обвинитель не может эмансипировать себя от общей тяжелой и тревожной работы мысли современного ему человечества, которое ищет путей спасения в стороне от уголовной репрессии.

    Быть может современного обвинителя живой водой красить последний источник вдохновенья, указанный великим обвинителем древности — отмщение за нарушенное право? Но, ведь во всех этих убийствах из ревности и т.п. на скамью подсудимых приводят большей частью человека, в конец измученного жизнью, разобиженного людьми, а подчас и просто больного. Ведь, большинство этих преступлений есть взрыв отчаяния, над ними висит тяжелая атмосфера долголетних страданий, обид и нравственных передряг. Что убивать не следует, знает всякий, и с заповедью «не убей» прокурорскому красноречию делать нечего. А современная литература, проникнутая гуманностью к страдающему человеку, вдоль и поперек исследовавшая сложную и противоречивую жизнь человеческой души, открывающая драматическую каллицию в каждом узелке той запутанной ткани, которую составляете сеть человеческих отношений, — эта литература, на которой воспитывается современный человек, не может не оказать своего воспитательная влияния и на современного обвинителя. Ведь, не может человек быть одним в своем кабинете, а другим в судебном зале. Великую власть имеет над нами книга. Как какие-нибудь «Проблемы Бедности», так и Достоевский, и Толстой и пр. не могут не конкурировать с уголовным кодексом, в мировоззрении мало-мальски искреннего человека.

    Конечно, за всем этим остается и для обвинителя широкое поле деятельности, и талант найдет в жизни источники своего вдохновения. Быть может, далее, все, что сказано только что, далеко не дает исчерпывающего ответа на жалобы о «бесцветности речей» наших обвинителей. Но вряд ли можно сомневаться, что вопрос этот тесно связан с пониманием самой природы прокурорской деятельности. К сожалению литература не занимается т. ск. «фи-лософией» этой деятельности.

    С защитниками обращение иное, их поносят часто уже за одно то, что они—адвокаты. В их речах усматривают пороки органические, присущие самой их профессии. Суд присяжных обвиняют в излишней оправдательной тенденции, а в адвокатах видят профессиональных пособников в этом попустительстве греху и преступлению.

    К представителям государственная обвинения со стороны морали вовсе или почти не подходят. Между тем и эта деятельность не менее адвокатской находится под неотразимым воздействием общественных условий, которые за эти 40 лет претерпевали свои резкие изменения и в дурную и в хорошую сторону. Трудно себе представить чтобы прокуратура всегда и неизменно была на высоте своего призвания, чтобы эта обширная семья была без урода за все свое 40-летнее существование. Всякая деятельность создает свою почву для пороков. Свободные от подозрения в тех прегрешениях, которые вменяются в вину защитникам, наши обвинители вряд ли свободны от промахов и увлечений, соблазн к которым возбуждает их профессия. Французские законодатели в свое время опасались в прокуроре «ожесточения по профессии». Они боялись, что рутина, «привычка быть суровым» приведет за собой «нечто худшее чем бесчувственность», что, в конце концов, профессиональный обвинитель перестанет «верить чтобы могло быть различие между подсудимым и виновным». Если наша прокуратура спаслась по той или иной причине от огульных нападок и голословных обвинений, то ее с этим можно только поздравить. Огульное хуление, на адвокатуру воздвигаемое, похоже на какое-то расовое преследование, на попреки происхождением, верой и племенем. Но с другой стороны, благодаря этому оценка института судебных прений получила пристрастный и односторонней характер. «Односторонне» — в переносном и буквальном смысле слова, ибо речь все время ведется об одной только стороне в процессы, защите. Между тем прения сторон в уголовном процессе есть, по самому существу института, борьба и состязание. Поэтому до очевидности ясно, что достоинства и недостатки, вносимый жизнью в этот института, определяются взаимодействием обеих участвующих сторон. Поведение одной, в значительной степени, вызывается манерой деятельности другой. Истина о судебных прениях останется однобокой, а значить вовсе не будет истиной, пока в поле зрения будет только одна защита, без обвинения.

   Почему институт судебных речей привлекает к себе такое острое внимание? Почему вокруг него ведется такая горячая борьба оружием всех родов и калибров, и специальными монографиями, и брошюрами, и журнальными статьями, и газетными заметками? Потому ли, почему все сценическое тревожит ум и сердце человека? А сценический элемент неустраним из судебного ораторства, когда перед оратором — двенадцать случайных слушателей, неведомых ему и таинственных своими, различными между собой, настроениями, мировоззрениями и интересами. Потому ли, что судебная речь из всех искусств чуть ли не самое жгучее? Ибо, как всякое искусство, она должна вызвать в других желательный ее творцу представления и настроения, а кроме того должна еще привести к определенному практическому убеждению. Ибо, как всякое искусство, судебное красноречие должно воплотить в своем создании деятельность и истину жизни, но при этом оно имеете дело по преимуществу с острыми катастрофами, подчас трагическими, в жизни человека? Потому ли, что судебные прения есть борьба слабого человека с железными законами жизни и с грозными стихиями человеческой природы? Быть может потому, что пред судебным оратором всегда на сцене роковое столкновение слабой человеческой воли с неумолимыми приказами человеческой совести? А там, где выдвигаются на сцену вопросы нравственности, вопросы божеского и человеческого закона, за кулисами происходит тайное и глухое брожение инстинкта самосохранения отдельной личности и целых общественных групп. Быть может потому, что в лице двух сторон в уголовном процессе, в лице обвинителя и защитника сталкиваются два начала, управляющая всей историей человечества, — начало целости человеческого общежития и начало самодовлеющей ценности человеческой личности? Быть может, то, что происходит на суде сродни «бунту против Бога», учиненному Иваном Карамазовым, не пожелавшим отдать за весь прогресс и единой детской слезинки? И весь вопрос — в том, нет ли здесь рокового недоразумения, в распределении личного и общественного начала в монопольное владение защитника и обвинителя. А может быть, вся тревога из-за того, что судебное ораторство — одно из мощных проявлений свободного слова? А «слово в наши дни стало оборонительным и наступательным оружием» (Ажам), слово всегда было и будет могучим проводником в общественную жизнь тех или других начал, мощным орудием для отстаивания священнейших прав индивида и общества? Выть может, наконец, все дело в том, что судебные прения — самое яркое и абсолютное проявление состязательного принципа в процессе и здесь лицом к лицу сталкивается всемогущее государство и бессильная личность?

   Предлежащие страницы вовсе не предназначены дать ответ на все эти вопросы. Все, что сказано до сих пор, должно служить лишь напоминанием о том, что судебные прения в уголовном процессе — всегда были и будут серьезным и сложным моментом общественной жизни. Такое значение этого института было и будет оправданием того, что о судебных прениях пишется и выбрасывается на книжный рынок новая книга. Ибо, ведь, всякое публично сказанное слово должно иметь свое оправдание. Претендовать с пустыми руками хотя бы на мимолетное общественное внимание — своего рода недобросовестность.

   Судебные ораторы во все времена и у всех народов привлекали к себе внимание людей пера и мысли, внимание — то дружественное, подчас прямо-таки восхищенное, то враждебное, иногда близкое к проклятиям. Но вопреки всем нападкам, издевательствам и изобличениям институт судебных прений существовал и продолжает существовать, за немногими исключениями, во всех мало-мальски культурных обществах, а сплошь и рядом даже у народов, ничего общего с культурой не имеющих.

   Платон преследовал красноречие, как обольщение слуха, смущающее разум. Но тот же философ и в поэзии видел одни лишь бесплодные мечтания, затемняющие абсолютную истину. А та же Греция дала миру — Демосфена и Эсхина, несмотря на все насмешки Аристофана («Осы»). Проповедник XIII в. Жан де-Витрай, говоря о размножении адвокатов, приравнивал его к нашествию лягушек и лишал адвокатов надежды попасть в царство небесное. Но не следует забывать, что в борьбе между папой и светскими правителями, адвокаты были опасными противниками папства. Они же распространяли римское право и подрывали авторитета канонических судов. Расин высмеивал их в своих «Тяжущихся». Великий Гуманист XIII в. Филанджиери недоумевал, «за что подвергают наказанию защитника обвиняемого, если он пытается подкупить судей деньгами, тогда как соблазнять их всеми ухищрениями патетического красноречия считается похвалительным. Но за осуществлением своего идеала Филанджиери приходилось отправляться в мертвый Египет и уснувший Китай. А рядом с этим Вольтер, при всем своем сатирическом уме, выражал желание «быть адвокатом, так как это лучшее звание в мире». Мольер, от иронии которого ничто не ускользнуло, говорил, что адвокаты это — люди, которым неизвестны сделки с совестью. Суровый моралист Ла-Брюйер видел в защитниках «в своем роде то, чем в своем - были первые апостолы». На расстоянии каких-нибудь двух десятков лет один велики человек, стоявший во главе красноречивейшего из народов, говорил об адвокатах как о «людях бесстрашных и красноречивых» как об «опоре невинности и биче преступления», а другой, не менее великий глава той же нации видел в адвокатах «мятежников, виновников преступления и измен» и измышлял, как бы устроиться так, чтобы, в случай чего, иметь возможность отрезать язык всякому адвокату».

   Вот какие острые чувства возбуждали всегда судебные ораторы, но преимуществу представители судебной защиты. Острота эта не ослабела и в наши дни. Поэтому, быть может, не будет лишней новая попытка раскрыть правдивую картину деятельности судебных ораторов на поле их брани и выяснить истинные начала, управляющая этой деятельностью. Быть может непредубежденный читатель увидит в конечном выводе, что дело защитника в уголовном процессе вовсе не такое уже негодное дело, что это дело прежде всего страшно трудное и общественно нужное, что адвокат такой же охранитель интересов и благополучия  всего общества, как и прокурор, что для обвинителя не менее трудное и что путь, по которому шествует прокуратура, не менее тернистый и исполненный опасностей, чем у адвокатуры.

 

Ф.В.